Дом-фантом в приданое - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Устинова cтр.№ 74

Такой наглости Марина Петровна не ожидала. Олимпиада прошла за пыльный фикус с жесткими, будто ненатуральными листьями, выдвинула стул и уселась. И даже блокнот достала из портфельчика и открыла его, приготовилась участвовать в собрании.

Ну– с, что интересного вы тут говорите?!

Ночь с Павлом Добровольским, всего только одна, повлияла на нее странным, магическим образом.

Утром они занимались любовью, и, когда Олимпиада вылезла на свет божий, оказалось, что уже десятый час, и пришлось мчаться в свою квартиру, в спешке напяливать первое, что попалось под руку, и бежать по лестнице, и возвращаться, чтобы еще напоследок поцеловаться.

Он разговаривал по-французски, ходил по квартире с трубкой и в полотенце, и в другой руке у него была чашка кофе, и он прихлебывал из нее. Когда Олимпиада ворвалась, он дал хлебнуть и ей, потом, несмотря на свой разговор, поцеловал ее, далеко отнеся от уха грассирующую трубку, посмотрел и поцеловал еще раз, а потом повернул к себе спиной и слегка хлопнул по заднице, выпроваживая.

За эту ночь Олимпиада вдруг обрела уверенность в себе, которой ей так недоставало. Отчего, почему?… Он не делал ничего такого, чтобы в чем-то ее уверить или убедить, но она уверилась и убедилась.

Она уверилась, что хороша собой, – он все время повторял и повторял, что она красавица, вопреки мнению глянцевых журналов – Библии, Корана и Катехизиса современной молодой женщины – о том, что мужчина не может разговаривать в постели, ибо у него таким странным образом устроен речевой аппарат.

У Добровольского он был, видимо, устроен нормальным образом.

Она убедилась в том, что ее пылкость суть не стремление к разврату, как подозревал Олежка, а просто часть ее натуры, причем замечательная, превосходная часть.

Добровольскому эта часть ее натуры пришлась особенно по вкусу.

Она поняла, что может говорить и делать все, что угодно, и прикасаться, и шептать, и пробовать на вкус, и даже – о, ужас! – и даже застонать она может, вполне, вполне, и он не приходит от этого в смятение.

Добровольский сам сказал ей на ушко нечто такое, от чего сердце ударило сильнее и потом заколотилось часто-часто.

Марина Петровна, конечно, не могла знать о том, что нынче ночью приключилось с ее сотрудницей, но какие-то перемены почувствовала.

Никто не смел так себя вести в ее присутствии. Никто не смел проводить демонстрации и факельные шествия, а Олимпиада их явно проводила.

Она заготовила ручку, нацелила ее на чистый лист в блокноте и посмотрела вопросительно. Весь коллектив, который до этого смотрел на Олимпиаду, тоже повернул головы и уставился на Марину Петровну вопросительно.

Нужно было что-то делать, чтобы спасать положение, собственное место начальника, которого все уважают. Марина Петровна не любила слова «боятся» и считала, что ее «уважают».

Попросить уйти эту выскочку, эту зазнайку? Но что делать, если она не уйдет?! Гнать ее самой?! Вызвать охрану?

Охрану вызывать бессмысленно, зазнайка и выскочка еще не уволена, значит, имеет полное право находиться там, где хочет, а на своем рабочем месте и подавно! Тогда что? Что делать?!

Все смотрели на нее и ждали, а она все затягивала паузу, понимая, что это становится смешно, и никак не могла принять решения.

– Хорошо, – сказала Марина Петровна наконец. – Отлично. Если Тихонова не хочет покинуть помещение, тогда уйду я. Я ухожу!

Никто не стал ее останавливать, а она именно на это и рассчитывала – они должны ее останавливать из уважения, из любви к ней, и она согласится остаться, только если уйдет Олимпиада!

Все вышло наоборот. Олимпиада осталась, а Марина Петровна оказалась в коридоре в полной растерянности, да еще за дверью, которую она тихо прикрыла за собой, вдруг моментально, как волна-цунами, поднялся шум, гам и, кажется, даже веселье началось, и Марина Петровна, опытный министерский работник, поняла, что на этот раз подслушивать она точно не станет.

Она подслушает, и у нее же потом инфаркт сделается! Господи, нынешние молодые такие неблагодарные, невоспитанные, безответственные!

– Здрасти, Мариночка Петровна, – поздоровалась с ней уборщица, тащившая ведро и швабру. – С самого утра на работе, труженица, красавица вы наша!

Вот старшее поколение благодарное, воспитанное и ответственное! Марина Петровна одернула пиджак, милостиво кивнула уборщице и пошла по коридору. Поэтому она не видела, как уборщица остановилась, поставила ведро, подбоченилась и показала ей язык.

Дело в том, что Марина Петровна имела скверную привычку выливать остатки чая в корзину для бумаг. Корзина протекала, и приходилось каждый день ползать на коленях и отчищать от светлого ковролина коричневые пятна! Вот и вся любовь.

Примерно в час дня Олимпиаду вызвали к Николаю Вадимовичу Сорокину, и это могло означать только одно – увольнение. Она уже решила, что уйдет сразу же, как только ее уволят, прямо из кабинета Сорокина, который числился ответственным за связи с общественностью. То есть, конечно, отвечал он вовсе не за связи, был он нормальный вице-президент с нормальными вице-президентскими обязанностями, но эти самые связи ему вменили тоже, хотя он ничего в них не понимал и не имел времени разбираться. Олимпиада была твердо уверена, что он ее уволит, и давешний демарш, когда она объявила Марине, что уйдет только после разговора с ним, был именно демаршем, а не действенной попыткой как-то остаться на работе.

У нее не было никаких личных вещей в столе, кроме пары дискет с базой данных и записной книжки с телефонами. Заслышав зов из вице-президентской приемной. Олимпиада покидала в портфель дискеты и блокнотик и сказала Никите, что уходит.

– Далеко? – спросил тот и зевнул.

– Ухожу навсегда! – объявила Олимпиада. – Меня, наверное, сейчас уволят.

– Да брось ты, не дури!

– Я не дурю. Марина всерьез решила от меня избавиться, разве ты не понял?

– Не-а, – сказал Никита, – ничего я не понял. Просто она истерит опять. Климакс у нее начался до срока. Или вовремя? Чего-то я забыл, сколько ей лет, принципиальной нашей!

– А сколько бы ни было, – заявила Олимпиада. – Умолять ее я не стану. Уволят – уйду.

– А преставиться? – вопросил Никита, который больше всего на свете любил поесть и выпить «в компании». – Отходную?

– Будет тебе отходная! Только не сейчас. Сейчас я ее видеть не могу. Если она придет трындеть, что я коллектив разлагаю, я ей в рожу вцеплюсь, и меня увезут в околоток.

– Ку-уда?

– Ту-уда, – отозвалась новая, улучшенная Павлом Добровольским Олимпиада Тихонова. – Пока, Никитос! Ты тут выполняй, перевыполняй и вообще не дрейфь!