– Может, конечно. Теоретически там мог быть кто угодно,
учитывая, что мы не знаем ни о каких связях дяди Гоши и вообще не знаем, были
они или нет! Мы не знаем, с кем он разговаривал в своей квартире в тот день,
когда его убили, а он разговаривал! При этом соседи дружно утверждали, что к
нему никто никогда не приходил. Это может означать, что там был кто-то свой, из
дома. Но кто?
Обе девицы слушали как зачарованные.
– Если Племянников с кем-то ссорился и этот кто-то был
именно из соседей, значит, кто-то из дома был осведомлен о его… подрывной
деятельности.
– Почему?
– Потому что его не просто убили, а именно взорвали и именно
в доме! Про взрывчатку никто не знал. И получается, что мог знать только
писатель. Только писатель, – повторил Добровольский. – Значит, все-таки он…
И глотнул кофе.
– И еще белый плащ и валенки, – сказал он сам себе. – Но это
не имеет никакого значения, если с улицы никто не пришел, а кавалер Олежка
утверждает, что никто. Или имеет?…
Девицы переглянулись.
– Что… имеет? – осторожно спросила Олимпиада.
– Ничего, – быстро ответил Добровольский, – это пока только
догадки. Я не понимаю, почему в квартире Племянникова не было никакой обуви,
кроме валенок. Помнишь, в прихожей стояли валенки?
– Помню.
– Ты что, была у него в квартире уже после того, как он
помер? – вскинулась Люсинда. – А, Лип?
– Была, – призналась Олимпиада. – Я тебе потом расскажу. Мы
туда пришли, Павел как-то открыл дверь, и мы стали смотреть, что там может быть
подозрительного, и нашли…
– Липа, – громко окликнул ее Добровольский. – Ты обещала
рассказать потом.
– Хорошо, хорошо! Ну вот, и там в прихожей были только
валенки, и больше ничего. Если он у нас на площадке был в зимних ботинках,
значит, хоть демисезонные-то должны были остаться! Хоть одни!
– Должны, – согласилась Люсинда. – А че? Их не было?
– Не было, только валенки! Ну, допустим, у него всего две
пары обуви, но вторая-то должна была остаться? Он же не ходил летом в валенках!
– Не ходил.
– Вот именно.
– А может, он купить новые собирался, а старые выбросил!
Олимпиада пожала плечами.
Добровольский допил кофе и аккуратно поставил кружку на
стол.
Было еще много вопросов, на которые он никак не мог найти
подходящих ответов.
Где была тетя Верочка, когда Люсинда ушла к Олимпиаде?
Просто отошла на кухню или в туалет? Или… заходила к Парамоновой, у которой в
тот вечер упал с крыши муж?
Почему жизнерадостный сосед Володя объявился только сегодня?
Где он был все это время?
Почему Владлен Филиппович не мог застегнуть портфель после
нынешней драки? Потому, что в пылу сражения сломал замок, или потому, что
положил туда нечто объемное и неудобное? И зачем он пришел к писателю? Гадалка
Люба пришла, чтобы уличить его, а Красин? Ему что понадобилось?
И почему три смерти так разительно отличаются друг от друга?
Или он не прав и смотрит на события только с одной стороны?
И как посмотреть с другой?
Логика подсказывала ему, что все три смерти как-то
объединены между собой, но как? Что общего между взрывом на лестнице, падением
с крыши и повешением?
Липа навела его на мысль, которая показалась ему важной: раз
Племянников был обут, а он и вправду был обут, значит, убили его не в
собственной квартире! Но как тогда объяснить, что он оказался подле Липиной
двери?! Обулся, спустился на один этаж, в это время умер и прислонился к
двери?!
Чушь, не может такого быть!
Но если не может быть «такого», значит, должно быть что-то
другое, это Добровольский знал совершенно точно.
Племянников был убит, а потом взорвался. Парамонов упал с
крыши. Парамонова повесилась, хотя вовсе не была похожа на самоубийцу!…
– Люся, – спросил Добровольский задумчиво, и они обе
моментально перестали шептаться. – А куда вы шли, когда обнаружили Парамонову?
– За тортом, – с готовностью отозвалась Люсинда. – Тетя
Верочка тортика захотела. Я и пошла. Только на лестнице ко мне Ашот пристал,
это мой хозяин с рынка. Прям теперь и не знаю, как я к нему на глаза покажусь,
я ведь его веником отходила!
Вот те на, подумал Добровольский.
– А что Ашот делал на лестнице?
– А-а, он к Любе приезжал, чтобы она ему погадала! Она ему
часто гадает, он у нее совета просит. Я иду, а Любина дверь открывается. И он
ко мне сразу – шасть! Ну вот в точности навроде Липиного хахаля. Ой,
прости. Лип!
– Он мне не хахаль, – мрачно сказала Олимпиада. – Он мне
никто!
– Ну и правильно, ты только не расстраивайся, Липочка.
– Да я не расстраиваюсь, с чего ты взяла!
– На наш с тобой век мужиков уж точно хватит, знаешь, как
моя мама всегда говорит – была бы шея, а хомут…
Добровольский вдруг рассердился:
– Мы говорим про Ашота, Люся! Он вышел, и что дальше?
– Ну, он злой был как собака, что-то там она ему не
правильно нагадала! А она говорит, надо, мол, приезжать чаще и не на пять
минут-то, гаданье, мол, серьезное дело! А когда она дверь закрыла, он и полез
ко мне! Ну… мы подрались маленько, на улице уже, а потом я в подъезд ломанулася
и к Липе забежала, а Ашот давай в дверь барабанить! Уж и не знаю, что было бы,
если бы Владлен Филипыч сверху не пришел! А он пришел и вежливо так спрашивает
Ашота, вам, мол, Олимпиаду Владимировну, что ли, нужно? А тот ничего не сказал,
только ботинком саданул в косяк и вниз побежал.
Добровольский подумал:
– Красин шел сверху?
– Да, вроде бы сверху. А так я не помню! Я ж… того, думала,
убьет меня Ашот, проклятый! Гадать он приехал! Все гадает! А Люба говорит,
нечего, мол, на пять минут приезжать, гадание дело-то серьезное! А он ей на
это…
– Постойте, – остановил ее Добровольский. – Выходит, Ашот
был у Любы только пять минут?
– Ну да. Люба так сказала. А потом он стал ко мне
приставать, и я его веником, веником!… Ну, он сел в машину да уехал, вот и все.
– Вы видели, как он уехал?
– Видела, я же к Липе забегала! Дверь была открыта, хахаль
исчез, и я в окошко посмотрела, как машина поехала.
– Так, – сказал Добровольский. – А где был… хахаль?