Эти ставни Люсинда ненавидела. В Ростове она даже штор
никогда не закрывала. У нее была розовая кисея, собранная бабушкой «на нитку»,
на окне и – пологом – над кроватью. Летом, когда светило солнце, вся комната
была розовой, как будто Люсинда жила внутри флакона с розовыми духами. И зимой
от этого веселого цвета было не так уныло, а в Москве приходилось жить с серыми
железяками, не пропускающими ни света, ни воздуха.
Ну и что, ну и ладно, она уж давно привыкла. Вот без гитары
она никак не привыкнет, придется, видно, новую покупать и просить Липу, чтобы у
себя держала, потому что тетя Верочка так радовалась, когда гитара погибла, так
радовалась и все повторяла, что «туда ей и дорога», и Люсинда поняла, что новой
она просто не переживет.
Ну и ладно, может. Липа разрешит. Она добрая, Липа!…
– А чего же? – спросила Люсинда, когда Верочка отвернулась к
окну. – Может, гренков? У нас белого хлеба много.
Тетя Верочка не хотела гренков, тетя хотела торт.
– Да где ж его взять? – искренне удивилась Люсинда. – У нас
нету!
А вот если бы она, Люсинда, была заботливой племянницей, она
бы торт купила. Могла бы и подумать о тетушке, у которой в жизни никаких
радостей нет, и сидит она, запертая в четырех стенах, сторожит имущество, как
собака цепная, и никто о ней не заботится, даже торт никогда не купит!
– Да куплю я, – растерялась Люсинда, которой купить торт не
приходило в голову. – Завтра с работы поеду и куплю, вот честное благородное
слово!
Тетя Верочка завтра не хочет. Она желает сейчас. Завтра
племянница вполне может не утруждаться, потому что она никакого торта, ясное
дело, не захочет! Ей раз в жизни захотелось, а нету!…
– Поздно уже, – сказала Люсинда осторожно. – Булочная
закрыта. Куда я за ним пойду, за тортом-то!
Верочка еще сильнее поджала губы и опять стала смотреть в
окно. Люсинда все-таки надеялась отвертеться от торта, потому что идти придется
не близко, на Чистопрудный бульвар, в супермаркет, а там все дорогущее, ужас!
– Тетя Верочка, так я завтра привезу, а? У нас там пекарня
рядом, все свежее, с пылу с жару, «наполеончик» такой, пальчики оближешь! А,
тетя Верочка? Хорошо?
Тетя не отвечала, смотрела на ставни.
Все, поняла Люсинда. Надо идти в супермаркет на бульвар.
Ничего не попишешь.
– Да я и сегодня могу, – бодро сказала она, прошлепала в
прихожую и стала обуваться. – Вам какого хочется, вафельного или бисквитного,
тетя Верочка?
Конечно, бисквитного, что это еще за вафельный! Вот раньше
вафельный был – объеденье, а сейчас это и не торт вовсе, а так, один хруст,
только на зубах скрипит.
– Хорошо! – прокричала Люсинда. – Ждите, скоро буду!
Она вытащила из кармана деньги, которые всегда носила
«просто так», не признавая никаких кошельков – кошелек-то вытащить легко, а ты
попробуй вытащить, когда они у меня все по внутренним карманам рассованы! –
пересчитала и огорчилась. Денег было мало – вот как подкосила ее куртка, за
которую отказался скинуть проклятый Ашот! На торт хватит, а до зарплаты еще
ждать и ждать, не дождешься!
Может, к Липе подняться, попросить у нее этих самых
«курасанов», а тете Верочке сказать, что торта в магазине не было? «Курасаны»
ей наверняка понравятся! Пожалуй, это отличная мысль. И ходить никуда не надо,
и можно у Олимпиады посидеть!…
Хотя нет. Нельзя. У нее жених на диване спит, а он ее,
Люсинду, ни за что в дом не пустит, еще беда выйдет.
То, что может выйти беда, Люсинда теперь знала совершенно
точно. Наверняка выйдет.
Она вышла на площадку и старательно, на все три замка,
заперла дверь в тети-Верочкину квартиру.
Может, и впрямь в Ростов уехать? Может, права Олимпиада?
Станет она, Люсинда, жить дома, выйдет замуж, родит беленькую девочку, похожую
на нее саму, а когда той исполнится шесть, отдаст ее в балет и «на музыку»!
Не– ет, закричал кто-то внутри у Люсинды. Не-ет, ни за что!
Никогда! Балет, музыка, а дальше что, как любила спрашивать
Олимпиада?! Рынок, палатка и Ашот?! Только не это!
И так Люсинде стало жалко свою дочечку, свою маленькую
девочку, свою зайку, что от горя она даже всхлипнула.
И накликала.
Пока она утирала нос, соседская дверь открылась и показался
Ашот – не к ночи будь помянут. Люба провожала его, и вид у нее был довольно
сердитый – мало дал, что ли?
– Далеко собралась? – с ходу спросил Ашот. – На ночь глядя?
– А тебе-то что? – из-за его спины спросила Люба. – Идет
девушка и пускай себе идет, и ты иди.
– А ты не встревай, – ласково сказал Ашот Любе. Так ласково,
что она попятилась. – Я тебе не за то деньги плачу, чтобы меня, как мальчишку,
вокруг пальца!…
– А ты меня лучше слушай, – огрызнулась Люба. – И приезжай
почаще. А то что такое?! Пришел на пять минут, и, здрасти-пожалуйста, побег
уже!
– На сколько мог, на столько и пришел, – все так же ласково
сказал Ашот, не отпуская взглядом Люсинду. – Хоть на пять, хоть на две, ты знай
свое дело!
Возмущенно бормоча, Люба закрыла свою дверь, и Люсинда
моментально оказалась безо всякой поддержки.
Нужно уходить очень быстро. Так быстро, чтобы он не успел
ничего сказать. А то хуже будет.
Люсинда ринулась вниз по лестнице, но у самой двери он ее
перехватил. Он был небольшого роста, с покатыми плечами, но жилистый и довольно
сильный.
– Куда бежишь, слушай? – спросил он, и обезьянья волосатая
лапка крепко сжала ее локоть. – Куда торопишься? Свидание у тебя?
– В супермакрет, – сказала Люсинда. – Тете Верочке за
тортом.
– Ай, зачем обманываешь?! Нехорошо обманывать!
– Да что мне тебя обманывать! Я правду говорю.
Ашот прищурился. На лысине у него проступил пот, Люсинде
было видно, как он блестит.
– Садись, подвезу.
– Да не, не надо, я сама!
Она еще пыталась изобразить дурочку, как-то отвертеться, но
уже было понятно, что на этот раз все плохо, гораздо хуже, чем обычно, потому
что Ашот разозлен, разозлен всерьез, и Люба что-то там напортачила, а именно
она всегда говорила ему про Люсинду – не трогай!
– Садись, говорю, – настойчиво сказал Ашот и тяжело поглядел
на нее. – Подвезу.
На улице было совсем темно и ветрено, как бывает в марте,
когда зима вот-вот сломается, вот-вот, еще немного, и весна победит, но пока
еще не понятно до конца, кто кого, пока еще они борются, и то одна одолевает,
то другая.