Гладь озера в пасмурной мгле - читать онлайн книгу. Автор: Дина Рубина cтр.№ 164

— Как тебя зовут? — спросила я на иврите.

— Мария-Тереза, — сказала она, и, помолчав мгновение, улыбнувшись: — Мирьям… Конечно же, Мирьям…

Мы уже собрались уходить, и все никак не уходили. Меня опять колотила дрожь; никогда, ни в каком месте на земле, кроме как в Шереметьево, когда мы улетали из России, я не чувствовала такой глубинной, такой извечной обреченности, как в этом городе!

— Мои предки, — сказала я по-английски, — родом из Испании…

— Я вижу, — сказала она.

— … И даже из Толедо. Может быть, ты слышала фамилию — Эспиноса? Был такой философ — Бенедикт Эспиноса. А сейчас в музее Эль Греко я видела картину еще одного моего предка, художника Эспиносы.

— Да! — воскликнула она с готовностью. — Знаю, конечно! Они здесь, здесь!

— Что значит — здесь? — спросил меня по-русски муж. — Кого она имеет в виду?

— Плохой английский, — пробормотала я, — она путает времена глаголов.

— Все они здесь, в Толедо, — оживленно продолжала Мария-Тереза, — их трое: дед, отец и сын. И все — художники! Вот, смотрите, — она повернулась к полкам и сняла небольшую картинку, написанную на доске. Сработано было под старину, нечто вроде натюрморта с серебряным семисвечником на расстеленном талесе. Нормальный еврейский промысел… На обороте картинки было выведено тонкой кисточкой «Эспиноса — 2000».

— Мне дурно… — сказала я мужу… — Они здесь живут все это время…

— Попроси у нее телефон, — тоже волнуясь, сказал Борис. — Позвоним из гостиницы.

— Ты с ума сошел? На каком языке я с ними буду говорить?!

Мы заплатили за бутылку кошерного каталонского вина, не влезающего ни в какие бюджетные наши рамки, попрощались с милой Марией-Терезой, вышли из лавочки и побрели вверх по улице.

И по всем законам жанра, в котором протекала вся наша поездка, минут через десять наткнулись на вывеску: «Артесания (мастерская) Эспиноса».

Это была не просто лавка, в окнах которой развешаны и расставлены сувениры на разный-всякий вкус и карман. Это была именная мастерская художника, чья подпись украшает штучный товар.

На пороге мастерской нас встретила расторопная крашеная блондинка лет шестидесяти.

— Сеньора… (далее следовала обращенная ко мне длинная фраза по-испански, к чему я уже привыкла).

— Кто здесь Эспиноса? — перебила я по-английски довольно бесцеремонно. Сердце у меня тряслось, как холодец.

— Вот он! — Она кивнула в дальний угол, где за столом, точнее, за чем-то, что напоминало нечто среднее между верстаком и наковальней, сидел старый человек и постукивал молоточком по резцу, отколупывая крошечные чешуйки металла на блюде. Он поднял голову и улыбнулся мне достаточно равнодушно.

Между тем его жена все вилась вокруг меня, пытаясь на ужасающей смеси английского и испанского обратить мое внимание то на какой-то кинжал, то на крестик, то на блюдо.

— Мы из Иерусалима, — сказала я ей. — Но мои предки жили в Испании.

— Я вижу, вижу! — закивала она. — Сеньора похожа на настоящую испанку!

(Дура, это все твои испанцы похожи на настоящих евреев!)

— Я… моя семья… — сказала я, тыча себя в грудь указательным пальцем… — май фэмэлы ту… ту… Эспиноса!

Нет, конечно, я не рассчитывала, что мне бросятся на шею (хотя почему бы и нет, черт побери!), но то, что последовало за этим моим косноязычным признанием, все же было некоторой неожиданностью.

— О! — воскликнула хозяйка цепко. — Вери найс! Тогда вы, конечно, должны у нас купить что-то на память… Вот это блюдо… Видите, здесь есть подпись — «Эспиноса-2000», оно стоит недорого для такой работы. Это тонкая работа, в других мастерских вы такой не найдете… А мы сделаем скидку 15 процентов!

Она схватила с прилавка калькулятор и стала резво щелкать кнопочками.

Я подошла к работающему мастеру. Он мельком взглянул на меня, опять вежливо улыбнулся (я была возможным покупателем) и опустил голову, мелкими точечными ударами молоточка выбивая чешуйки в верхнем луче звезды Давида на блюде.

Если б я говорила по-испански, что бы я сказала ему?

«Вот, смотри, — сказала бы я. — Мы с тобой — побеги старинного рода, далекие друг от друга, как та первая Колумбова каравелла, которая плыла в поисках „нового неба и новой земли“ для истерзанных и угнетенных, и те зловещие каравеллы конкистадоров, которые позже вывозили из благословенной страны награбленное золото инков. Ты, конечно, мнишь себя испанцем и думаешь, что выковыривание чешуек из нашего древнего символа на этом блюде — всего лишь промысел, приманка для еврейских туристов вроде меня. Ты даже не догадываешься, что обречен сквозь века сидеть над этим знаком — не важно, где он выбит — на дорогой могиле, с которой надо навеки расстаться, или на блюде толедской чеканки… Ибо никому из нас еще не удавалось вырваться из круга своего родового сна, даже если в этой земной жизни он тебя не беспокоит».

Если б я говорила по-испански, я ничего бы ему не сказала.

Потому что за каждым из нас молчаливо встали две разные ветви наших предков — тех, что приняли нищету, чуму, рабство, смерть ради памяти и чести, и тех, кто, отрекшись от себя, сохранил дома, имущество, родину и язык…

У него было морщинистое напряженное лицо мастерового, как у моего отца, когда тот легкими поклевываниями кисти завершает картину…

По-видимому, он совсем не говорил по-английски. Его делом было — работать, жена сбывала товар… Ну что ж, вполне еврейским промыслом жила эта старая испанская пара…

…Хозяин маленького темного и абсолютно пустого бара на задворках улицы Святого Бартоломео неподвижно стоял за стойкой, вперив взгляд куда-то поверх наших голов. Проследив за этим взглядом, я поняла, что внимание хозяина парализовано очередной корридой: экран установленного на кронштейне телевизора переливался алыми плащами и трахе де лусес — цветными, расшитыми золотом костюмами шествующих в параде матадоров.

Это была сдержанная поступь посвященных… Они брели по арене, три матадора — левая рука перебинтована плащом — один в алом, другой в зеленом, третий в желто-голубом; за ними следовали их квадрильи. Мерное и пышное шествие людей, не обреченных, но готовых к смерти.

Мы заказали по чашечке кофе и сели на высокие стулья за стойкой, так, чтобы видеть экран. Бармен долго, слишком долго возился с кофе, по-бычьи наклонив голову, исподлобья следя за экраном, лишь иногда на мгновение скашивая взгляд на свои руки. Коррида де торос началась!

* * *

Камера, установленная в загоне, выхватывает бегущего по темному проходу быка. Он бежит, натыкается на закрытую дверь, и это ввергает его, уже готового к бою, уже яристого, в еще большую ярость. И вдруг стальная дверь бычьих ворот поднимается, быка ослепляет удар полуденного солнца, и он навсегда выбегает в залитое светом пространство смерти, откуда минут через двадцать его исколотую тушу поволокут назад упряжкой мулов.