Гладь озера в пасмурной мгле - читать онлайн книгу. Автор: Дина Рубина cтр.№ 103

Петя усмехнулся, срезая кожуру с последней картофелины. Старуха, конечно, пристрастна и совершенно не права, но какая умница — так припечатать мгновенной и убийственной картинкой. Можно поклясться, что этакого пенделя Фолкнер не получал ни от одного из своих недоброжелателей.

— Чушь! — буркнул он. — Вы ни черта не смыслите в американской литературе.

— Возможно. После Толстого и Чехова мне скучно копаться во внутренностях американца.

Он промолчал, не желая ввязываться в старый спор, поставил кастрюлю с картошкой на плиту, подошел к столу и отломил кусок булочки.

— Откуда эти блага? — он кивнул на стол. — Матвей раскошелился?

— Да нет же, пенсию принесли. За месяц я совсем забываю, что существует такое удовольствие, и каждый раз бываю приятно поражена… Принесли утром, тут Роза как раз случайно забежала…

— Именно Роза забежала не случайно, — перебил он. — Именно Роза прекрасно помнит, когда вам приносят пенсию. Она забежала поживиться. Признайтесь, вы сунули ей трешку?

— Милый мой, а как же? Ведь Роза немедленно сбегала в магазин и купила продукты, я должна была поблагодарить ее за услуги.

— Так! — Он торжественно уселся на табурет, не замечая уже, как в нем просыпается обычное раздражение. — Подсчитать сейчас, сколько содрала с нас мерзавка Роза?

— «Контора пишет», как любил говорить Илюша Ильф, — сказала старуха, — который частенько сидел вот на этом табурете…

— Про Ильфа слыхали, — перебил он. — Итак, подсчитаем: что она принесла из магазина? — Он вскочил и рывком открыл дверцу старенького «Саратова» в углу под антресолями. — Так… сыр… ну, здесь полкило, это рупь с полтиной. Колбаса — рупь, не больше, масло… сметана… Итого — четыре восемьдесят, ну пять. Что еще? Конфеты?

— Петька, ты жмот и мелкая личность. Конфеты роскошные, десять рублей кило.

— Эти конфеты стоят четыре пятьдесят, к вашему сведению. Итого — продуктов рублей на двенадцать от силы. Сколько потратила мадам Роза?

— Ну, мальчик… ты что-то путаешь… Я дала Розе четвертную, она принесла трешку сдачи, и я, конечно, эту трешку не взяла. Терпеть не могу крохоборства!

— Прекрасно! — Он торжествовал, он упивался ее житейским идиотизмом. — Так знайте, что эта… эта… у меня нет слов, чтобы назвать эту…

— А ты выматерись, — добродушно посоветовала старуха.

— Эта тварь нагрела нас сегодня рублей на пятнадцать! — крикнул он так, что выстрелило в ухе и отдалось в затылок.

— Да? — удивилась старуха. — Ты подумай, как она ловко считает. Ты тоже, мальчик, мастак подсчитывать копейки. Я очень тебе в этом завидую… У меня с арифметикой всю жизнь обстояло дело худо… Не помню, рассказывала ли я тебе, что мама у нас была прекрасным математиком, она, одной из первых женщин, закончила в Киеве математический факультет. Ее сравнивали с Софьей Ковалевской…

— Слышали раз двадцать о выдающейся маме, — пробормотал он, пробуя вилкой, готова ли картошка.

— Так вот, нас было четверо детей, и со всеми мама занималась математикой. Нас никогда не наказывали, но во время занятий мама частенько выходила из себя и била меня тетрадкой по голове.

— Ее можно понять. — Он раскладывал по тарелкам картошку, исходящую влажным паром. Положил масла, присолил. Поставил чайник на плиту.

— А когда нам было лет по четырнадцати, мы — пятеро дур-подружек — собирались у нас дома раз в неделю. Шестнадцатилетняя Надя Малкина читала нам лекции о прибавочной стоимости. Мы полагали, что у нас тайный марксистский кружок… Однажды папа случайно услышал в приоткрытую дверь Надину лекцию и вечером, отозвав меня в сторонку, сказал мягко и недоуменно: «Аня, ты же не знаешь арифметики!»

— Давайте ужинать.

Он подтащил кресло с сидящей в нем старухой к столу, пододвинул ей тарелку, нарезал хлеб.

— Это что — картошка? — Она повела носом. — Очень своевременно и толково. Ты и масла положил?

— Положил…

— Удивительно. А посолить не забыл?

— Ешьте, ради Бога, когда вам подают, и не учите меня варить картошку!

Некоторое время они ели молча. Мастерские вокруг затихали, художники и скульпторы расходились по домам. Лишь наверху, на втором этаже, поскрипывали половицы антресолей — это все еще работал Саша Соболев, художник, холостяк; он часто оставался в мастерской, и тогда наверху всю ночь будто цапля щелкала — это Саша печатал на своей машинке статьи в газету «Московский художник».

Боль в висках и затылке постепенно угасала, в груди мягчело, свет от старой лампы желтым апельсином лежал на полу, в нем стояли старухины старые ботинки; и понемногу раздражение и тоска, как и боль в висках, не пропали, нет, но ушли вглубь, сжались в комочек, и хотелось ему тишины, мира, спокойной беседы, а более всего — тишины, в которой лишь поскрипывают половицы антресолей наверху…

Он заварил свежего индийского чаю, разлил по чашкам.

— Как тебе показалась Матвеева жена? — спросила старуха. — Недурна, по-моему, и неглупа…

Он пожал плечами. Не хотелось сейчас ни о Матвее, ни о жене его, ни о своих неприятностях. Все эти разговоры были чреваты взрывом, оскорблениями, а ему сейчас так хотелось тишины, которая убаюкала бы его душу, как убаюкала она головную боль.

— Что-то переводит с испанского. Или с португальского. А может, и с того и с другого. Любопытно почитать, что там она царапает. Что может нацарапать хорошенькая женщина?

Он отмалчивался, понимая, чего хочет старуха. Ей слишком покойно было сейчас, как кулику на тихом болоте, ей хотелось это болото всколыхнуть, взбаламутить, поднять со дна удушливые газы. Старуха просто не могла без встряски, она жаждала крови.

— И вообще — что может сделать в искусстве хорошенькая дамочка, а, мальчик?

— И в то же время для этого недостаточно обладать вашим убийственным носом, — тихо и отчетливо проговорил он.

Получай. Ты просила.

Старуха улыбнулась с довольным видом. Она радовалась, что удалось вытянуть его на драку.

— Тебе, я вижу, приглянулась эта цыганочка. Что ты намерен делать?

— Допить чай, — угрюмо ответил он. — Если вы, конечно, дадите.

Умиротворенная тишина этого вечера подернулась рябью, словно озеро перед непогодой. Старуха разбивала ее, как от скуки разбивает камушками юный бездельник зеркальное спокойствие пруда. И уже пузырилось и поднималось со дна души потревоженное раздражение.

— Да… Боюсь только, что она вообразила, будто играет в жизни Матвея важную роль.

Он собирался отпить глоток чаю, но, услышав это, опустил чашку и изумленно уставился на старуху. Господи, до чего надо дойти в полном равнодушии к кому бы то ни было, чтобы отрицать все очевидно теплое и нежное в жизни человека. А вслух он сказал: