Святая Русь - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Балашов cтр.№ 40

Князь стоял широкий, плотный, в белошелковом, шитом травами расстегнутом домашнем летнике с откинутыми рукавами, в чеканном золотом поясе сверх узкого нижнего рудо-желтого зипуна. Непокорные волосы крупными прядями падали на золотое оплечье. Рубленное топором крупное, бело-румяное лицо князя в кольцах молодой русой вьющейся бороды было вдохновенно-величественным (и – кабы не был он великий князь Владимирский и Московский – то и немножко смешным), правая рука часто и непроизвольно сжималась в кулак. Хмуря брови и весь мгновеньями заливаясь неровным алым румянцем, – верный признак того, что князь излиха волнуется, – Дмитрий, не садясь и не усаживая печатника своего, начал:

– Первый раз мы отбились!

И Митяй, порешив было, что речь идет о булгарской войне, вздрогнул и, не враз сообразив, о чем княжая толковня, в свой черед багрово и густо покраснел, медленно склоняя бычью шею, осененную густою гривою темных, обильно умащенных и спрыснутых восточными благовониями волос.

– Так, княже… – произнес с расстановкою, ожидая, но все еще не вполне догадывая о главном.

– И этот литвин Киприан, и прочая! – еще прямее и тверже высказал князь. И вновь помедлил и, густо заалев, докончил:

– Нам надобен свой наместник по батьке Олексею! Егда умрет! Думаю – тебя! – И проговорил быстро:

– С боярами баял уже!

Митяй стоял, склоня голову. Кровь ходила толчками, и сам чуял, как у него багрово заливает лицо и пот росинками выступает на висках.

– Посему! Должен принять постриг! И делаю тебя архимандритом Святого Спаса!

«Княжого монастыря столичного. Под боком, за палатами князя вплоть.

Тут воля Дмитрия, и сам владыка Алексий не скажет противу…» – все это проворачивалось в мозгу Митяя, рождая вожделение и страх: Алексий еще не умер, и когда еще умрет этот бессмертный сухой старец с ясною не по-старчески головой. И на миг до того стало жаль расставаться со своим званием бельца! Хоть и давно уже овдовел коломенский поп, забыл, как и жили с женой, хоть и не страдал похотными позывами, разве чревоугодием грешил излиха, а все же в черное духовенство, в монашество, отсекающее все плотское, земное, единожды и навек… Не хотелось! Так не похотелось вдруг! Словно и грядущая власть, и заступа княжая стали не сладки! Но престол духовного главы Руси Великой! Но слава, но почет! Но воля княжая, отступить которой значило потерять все… И поднял чело Митяй, в поту, как в росе, и жарко стало ему под облачением, и вес драгого тяжелого креста наперсного почуял вдруг и вес тяжелого перстня с печатью.

– Так, княже! – сказал, повторил, охрипнувши враз. И очи возвел, и вопросил с просквозившею последней робостью:

– Должон благословити мя и сам владыка?

И князь охмурел ликом, и сурово и грубо стало рубленое, крупноносое лицо, и, упрямо набычась, отверг, единым словом перечеркнув страхи печатника своего:

– Уговорю!

Дмитрий был упрям, и знал это за собой, и бесился, когда ему об этом напоминали.

Добрый и хлебосольный, иногда почти бесхарактерный в обращении с боярами (что, кстати, очень помогло росту и укреплению московской боярской господы), как-то умел Дмитрий и принимать, и награждать, и привечать новых знатных послужильцев из смоленских, северских и литовских бояр и княжат, но уж когда, как в споре с Иваном Вельяминовым, попадала ему, как говорится, шлея под хвост, было Дмитрия не свернуть и даже сам себя окоротить он становился не в силах. А посему… Посему и не сумели остановить, сдержать его игумены московские, когда в разгар победного звона постриг он Митяя в монашеский сан и тут же назначил архимандритом княжого Спасского монастыря.

Прибавим к тому, что и Митяй, оказавшись в рядах черного духовенства, нрава своего не изменил, пиров и дорогой рыбы на своем столе не поубавил, а начальственной властности в голосе новопостриженного старца Михаила даже и прибыло. И тут вот, еще не лично, не лоб в лоб, столкнулся Михаил-Митяй с игуменом Сергием.

Новый архимандрит не умел, не мог и не хотел принять аскетическую жизнь старцев общежительных монастырей, и Сергий, коим ему молча, но явно кололи глаза, стал Митяю что быку красная тряпка.

– Сотру! Постники! – рычал он, мало понимая и сам, как и о чем, но чуя в груди то жжение и истому, кои проистекают от долгого задавленного гнева. К тому же и племянник радонежского игумена настоятель Симоновой обители, деятельный и спорый, то и дело оказывался на дороге и в противодействии Митяевым замыслам. Даже свои, спасские, иноки шептались по углам и пересуживали за спиною, и Митяй это кожей чуял, разожжением плоти, словно бы осыпанный мурашами, проходил, стараясь не взирать, не глядеть…

Мало утешали и те, во все века живущие и неистребимые, кто, клонясь перед всяческой силой, нынче лебезил перед ним, низя взоры и хитренько вздыхая о владычном восприемнике. (Князев замысел ведом был всей Москве, но одобрялся немногими.) Спросим сейчас – почему? Коими государственными причинами, коим дальним замыслом порешил князь Дмитрий содеять митрополитом Митяя, именно его, а не кого иного из маститых игуменов или архимандритов, среди коих были куда более достойные высокого и ответственного места сего? (И только одно им мешало, сговорясь, выбрать единого и противустать князю: взаимная рознь! Каждый хотел себя, а потому «пропускали» Митяя. Часто, слишком часто в политике государств бывает именно так!) Но все же: почему? Чем не угодил князю его воспитатель, местоблюститель престола, защитник и устроитель власти Дмитриевой Алексий, что надобно было именно противника Алексиевых замыслов волочить на владычный престол? Почто?! А ответ прост: князь об этом-то даже и не думал!

Понимающий понимает всегда в меру свою. Дмитрий Иваныч был глубоко верующим человеком, но вера его была где-то на уровне суеверия, веры в обряд, и все его действия определялись именно этим. Да еще – возросшим ощущением собственной значительности государственной, взращенной Алексием.

Сложная богословская философия, труды исихастов, Ареопагит, писания риторов, схолии Метафраста и Декаполита, Пселл, Федор Метохит, Палама – все это было не для него. А вот красота службы церковной, жаркие костры свечей, золото и пурпур, рокочущие гласы мужского хора и мощный бас Митяя, оглашающий своды храма, да еще львиная грива волос, тяжко-вдохновенное во время службы чело печатника – это князь понимал! И за это ценил. И так он и представлял себе: служба, хор, толпы народные и Митяй в алтабасной митре и саккосе, вздымающий тяжелый напрестольный крест во главе всех! Митяй в митрополичьем облачении! Красиво казалось! И мощно! И уже – где там Литва и Ольгерд! Свой, ведомый, домашний митрополит на престоле!

Когда-то послы Владимировы, умиляясь величию и красоте службы константинопольской, решили принять крещение от греков. И те же причины да ненависть к литвину Ольгерду (все помнилось, как недоуменно стоял на заборолах осажденной Ольгердом Москвы, слушая посвист стрел и бессильно следя огни пожаров в Занеглименье) подвигнули князя Дмитрия к упрямому выбору им грядущего главы русской церкви.