Прощай, Колумбус и пять рассказов - читать онлайн книгу. Автор: Филип Рот cтр.№ 21

Рон отошел от мистера Патимкина и вернулся руководить погрузкой. Он сильно размахивал руками, и, хотя вид имел довольно растерянный, кажется, совсем не беспокоился о том, что кто-то может уронить раковину. Я вдруг представил себе, как сам руковожу неграми — у меня через час сделалась бы язва. Я почти слышал, как бьются об пол эмалированные изделия. И свой голос: «Осторожно, ребята. Поаккуратней, пожалуйста! Ой-ой! Я прошу вас… осторожней! Осторожней! Ой!» А потом мистер Патимкин подойдет ко мне и скажет: «Так, мальчик, ты хочешь жениться на моей дочери, посмотрим, на что ты годен». И посмотрит: через минуту пол будет покрыт хрустящей мозаикой, осколками эмали. «Клагман, какой из тебя работник? Ты работаешь так же, как ешь!» — «Это правда, это правда, я воробей, отпустите меня». — «Ты даже в погрузке и разгрузке не смыслишь!» — «Мистер Патимкин, мне даже дышать затруднительно, сон утомляет меня, отпустите меня, отпустите…»

Мистер Патимкин направился к аквариуму, чтобы ответить на телефонный звонок; я оторвался от грез и тоже двинулся к стеклянной конторе. Когда я вошел, мистер Патимкин поднял глаза от телефона; в свободной руке у него была обслюнявленная сигара, и он направил ее на меня — приветствие. Снаружи доносился громкий голос Рона: «Вам всем нельзя одновременно на обед. Мы не можем целый день копаться!»

— Садитесь, — бросил мне мистер Патимкин; он продолжил телефонную беседу, а я увидел, что в кабинете только один стул — его. В Умывальниках Патимкина люди не рассиживались, здесь ты зарабатывал деньги тяжелым трудом — стоя. Я занялся разглядыванием календарей, висевших на металлических шкафах с документами; на них изображались женщины, такие мечтательные, с такими фантастическими бедрами и выменами, что их даже нельзя было воспринимать как порнографию. Художник, нарисовавший девушек для календарей «Строительная компания Льюиса», «Эрл — ремонт грузовиков и автомобилей» и «Картонные ящики Гроссман и сын», изображал какой-то третий пол, с которым я никогда не сталкивался.

— Да, да, да, да, — говорил в трубку мистер Патимкин. — Завтра, не говорите мне завтра. Завтра мир может полететь в тартарары.

На том конце что-то отвечали. Кто это был? Льюис из строительной компании? Эрл из ремонта грузовиков?

— У меня производство, Гроссман, а не благотворительность.

А, значит, это на Гроссмана нагоняли холода по телефону.

— Мне насрать, — говорил мистер Патимкин. — Вы не единственный в городе, друг мой. — И он подмигнул мне.

Ага, в заговоре против Гроссмана. Мы с мистером Патимкиным. Я, насколько мог заговорщицки, улыбнулся.

— Ладно, мы здесь до пяти… Не позже.

Он что-то написал на листе бумаги. Оказалось — просто большой крестик.

— Мой парень здесь будет, — сказал он. — Да, взял его в дело.

Неизвестно, что сказал на том конце Гроссман, но мистер Патимкин рассмеялся. Мистер Патимкин повесил трубку, не попрощавшись.

Он посмотрел назад — как там дела у Рона.

— Четыре года в колледже, и не может разгрузить машину.

Я не знал, что сказать, и решил сказать правду:

— Я, наверное, тоже.

— Можно научиться. Я что — гений? Я учился. От труда никто еще не умирал.

С этим я согласился.

Мистер Патимкин посмотрел на свою сигару.

— Человек усердно трудится — он что-то получает. Сидя на заднице, никуда не придешь… Самые большие люди в стране тяжело трудились, поверьте мне. Даже Рокфеллер. Успех легко не дается…

Это была не столько речь, сколько мысли вслух; одновременно он озирал свои владения. Мистер Патимкин не был краснобаем, и у меня сложилось впечатление, что этот поток философем вызван деятельностью Рона и моим присутствием — присутствием чужого, который однажды может стать своим. Впрочем, приходило ли такое в голову мистеру Патимкину? Не знаю; знаю только, что эти несколько произнесенных слов едва ли могли передать удовлетворение и изумление перед жизнью, которую ему удалось построить для себя и своей семьи.

Он снова взглянул на Рона:

— Посмотрите на него — если бы он в баскетбол так играл, его бы выгнали к черту с площадки. — Но сказано это было с улыбкой.

Он подошел к двери:

— Рональд, отпусти их обедать.

Рон крикнул в ответ:

— Я думал, часть из них пойдет, а часть — попозже.

— Зачем?

— Тогда тут все время кто-нибудь будет…

— Что еще за фокусы? — крикнул мистер Патимкин. — Все уходим обедать вместе.

Рон повернулся к рабочим:

— Все, ребята. Обед!

Его отец улыбнулся мне.

— Толковый парень? А? — Он постучал себя по голове. — Университет, мозги нужны, а? К бизнесу его не тянет. Он идеалист. — И тут, кажется, мистер Патимкин вдруг вспомнил, кто я такой, и поспешил поправиться, чтобы не обидеть. — Это ничего, если ты учитель или, как вы, ну знаете, студент или что-то такое. А тут надо быть немножко гонеф. Вы знаете, что это значит, гонеф?

— Вор, — сказал я.

— Вы знаете больше, чем мои собственные дети. Они гои [35] , вот сколько они понимают. — Он посмотрел на негров-грузчиков, которые проходили как раз мимо конторы, и крикнул им: — Вы там помните, сколько в часе минут? Чтобы через час назад!

В контору вошел Рон и, конечно, пожал мне руку.

— У вас что-то есть для миссис Патимкин? — сказал я.

— Рональд, дай ему образчики серебра. — Рон отвернулся, и мистер Патимкин сказал: — Когда я женился, у нас были вилки и нолей по пять центов. Этому мальчику надо кушать с золота. — Но в его словах не было гнева; отнюдь.

* * *

Во второй половине дня я поехал на своей машине в горы и стоял у проволочной изгороди, наблюдая за воздушными прыжками и застенчивым питанием оленей под защитой вывески: «Не кормите оленей. Распоряжение по заповеднику „Южная гора“». Рядом со мной перед изгородью стояли десятки ребятишек; когда олени слизывали с их ладоней воздушную кукурузу, они смеялись и кричали, а потом огорчались, когда от их возбужденных криков оленята убегали на дальний край поля, туда, где их коричневые мамаши царственно наблюдали за петлистым потоком автомобилей, поднимающихся по горной дороге. Позади молодые белые мамы, едва ли старше меня, а часто и моложе, болтали в открытых машинах и время от времени поглядывали на своих детей — чем они там заняты. Я видел их раньше — когда мы с Брендой выходили в поселок перекусить или приезжали сюда обедать: компаниями по три — по четыре они сидели в сельских закусочных, рассыпанных по заповеднику, их дети лакомились гамбургерами и солодовым молоком и получали монетки, чтобы скормить их музыкальному автомату.

Прочесть название песни они еще не умели, но выкрикивать ее слова уже могли — и выкрикивали, а мамаши, среди которых я узнавал своих соучениц из школы, сравнивали свои загары, супермаркеты и отпуска. Сидя там, они выглядели бессмертными. Волосы у них всегда сохраняли нужный им цвет, одежда — нужную фактуру и тон, в домах у них — простой шведский модерн, пока он был моден, а если вернется тяжелое уродливое барокко, тогда долой коротконогий мраморный журнальный столик и добро пожаловать, Людовик XIV. Это были богини, и, будь я Парисом, я не смог бы выбрать между ними, настолько микроскопическими были различия. Их судьба отштамповала из них одно целое. Сияла только Бренда. Деньгам и комфорту не стереть ее особливости… не стерли еще — или уже? Что я люблю? — возникал вопрос, но, поскольку я не охотник втыкать в себя скальпели, я повертел руками за изгородью и позволил маленькой оленьей мордочке слизнуть мои мысли.