– Я не знаю. Я не всегда осведомлен о результатах. Я не
знаю, что несу в себе. Вам нужно испытать меня на этом, – сказал Хейдель,
когда лифт остановился, и дверь открылась, – это интересно. Почему бы вам
не проверить мою способность на каждом, раз уж я здесь?
Хеллман покачал головой.
– Эти отчеты говорят мне только, что в прошлом
реализованы какие-то условия. Итак, я доверяю им… ну что ж, попытаемся… я имею
в виду на девочке Дорна. Никто из моих остальных подопечных не подвергнется
риску. Не должен.
– Больше вы не попробуете?
Хеллман пожал плечами.
– Я вполне уверен в таких вещах, – проговорил
он, – это не вызовет риска. Такое определенно не может повредить им.
Лаборатория находилась в конце холла.
Ожидая начала процедуры, Хейдель глядел в окно. В
предполуденном сиянии гигантского светила, он видел не более четырех церквей,
из такого множества религий, плоскокровельных деревянных зданий, парадная часть
которых была покрыта ленточками и написанными молитвами, во многом в таком же
порядке, что он заметил в деревне за рекой Барт. Скосив глаза, склонив голову и
подавшись вперед, он смог обозревать наземные постройки, которые намечали
Пейанскую гробницу, находившуюся справа, вверх по дороге.
Он скривил лицо и отвернулся от окна.
– Закатайте рукав, пожалуйста.
Джон Морвин представлял Бога.
Он манипулировал контролем и готовился к рождению мира.
Осторожно… Светлая дорога от скалы к звезде проходила там. Да. Держать. Нет
еще.
Юное существо шевельнулось рядом с ним на кушетке, но не
проснулось. Морвин дал ему еще один глоток газа и сконцентрировался на работе
рук. Пробежался указательным пальцем снизу по краю корзины, что покрывала его
голову, смахнул пот и ответил на последнюю атаку чесотки, накатывающей по
соседству с правым виском. Тряхнул своей красной бородой и отключился.
Это было еще не совершенно, еще не то, что описывал мальчик.
Закрыв глаза, он заглянул глубже в спящий рядом с ним мозг. Это был дрейф, в
который он лег, чтобы оказаться на правильном направлении, но чувство, о
котором он думал не проявлялось.
В ожидании, он открыл глаза и повернул голову, изучая
хрупкую спящую фигуру – дорогие одежды, тонкое, почти девичье лицо – партнера
его корзины, подключенного к своей с помощью путаницы электрических проводов,
распыляющую наркотик форсунку, вибрирующую в кружевном воротничке жакета.
Морвин скривил губы и нахмурился, не столько с осуждением, сколько с завистью.
Одной из его великих печалей в жизни, являлось то, что он не
вырос среди роскоши и богатства, он пьянствовал, воровал, превращался в идиота.
Он всегда стремился быть дураком и теперь, теперь, когда наконец появилась
возможность достичь цель, он открыл, что нуждается в правильном воспитании.
Он повернулся, чтобы уставиться в пустой кристаллический шар
позади – метр в диаметре, с насадками, протыкающими его в различным точках.
Нажать на нужную клавишу, и шар наполниться водоворотом
частичек. Поменять частоту, и они застынут там навсегда…
Он снова вошел в дремлющий мозг юноши. Это опять уходило.
Пришло время применить более сильный стимулятор, чем он употребил.
Он перекинул переключатель. Затем, но не сразу, мальчишка
услышал свой собственный записанный голос, описывающий сон. Образы шевельнулись
внутри дремлющего мозга, он почувствовал щелчок deja vue, ощущение
причастности, чувство достижения желаемого.
Он отпустил клавишу, и насадки зашипели. В тот же миг он
перебросил переключатель, который перекрыл соединение между его сознанием и
сознанием сына его клиента.
Затем, с помощью своей цепкой визуальной памяти и
способности к телекинезу, которую только он, среди тех немногих созданий,
обладающих ею, мог применять таким образом, наложил свое сознание на частицы,
плавающие внутри кристалла.
Туда он швырнул ключевое мгновение сновидения, которое
вырвал из сознания, мечту, форму, цвет – сновидение спящего было еще затенено
чем-то, что шло от изобилия эмоций ребенка и свершившегося чуда – и там, внутри
кристалла, дробя другую клавишу, он заморозил изображение навсегда. Еще
мгновение, и насадки выдернуты. Еще одно, и кристалл запечатан – теперь он
никогда не будет развернут снова без разрушения сновидения. Переключатель, и
записанный голос умолк. Потом, как всегда, он обнаружил, что дрожит.
Он проделал движения снова.
Активировал воздушную подушку и выдернул подставки, так что
кристалл стал парить перед ними. Он опустил черный вельветовый задник и включил
скрытые светильники, отрегулировав их так, что предмет был полностью освещен.
Перед ним открывалась ожившая пугающая картина: какая-то
часть человека свернулась подобно змее вокруг оранжевых скал, которые также
являлись частью его самого, и это уходило вдаль туда, где сливалось с землей;
над ним небо частично входило в сгиб летящей руки; светлая дорога вела от скалы
к звезде; сгустки влаги, как слезы, сверху над рукой; голубые, находящиеся в
полете, формы внизу.
Джон Морвин изучал картину.
Он видел ее с помощью средств принудительной телепатии, ваяя
телекинетически, сохранив механически. Что за сюрреалистическую фантазию это
могло представлять, он не знал. И не заботился об этом. Оно было там. И
достаточно. Психический поток, что он ощущал, созерцая свое создание, чувство восторга,
удовольствие – всего этого было достаточно, чтобы ему стало ясно – получилось
здорово.
Временами он испытывал беспокойство от сомнений, является ли
то, что он делал настоящим искусством в представлении постороннего человека.
Правда, он обладал уникальным сочетанием таланта и оборудования, чтобы схватить
сновидение, так же как и огромным гонораром для своих сомнений. Теперь это его
второй выбор, если уж он не смог стать дураком. Артист, решил он, обладает
собственным я и эксцентричностью, но вследствие значительно более высокого
уровня сопереживания не смог вести себя по отношению к своим собратьям с тем же
безразличием. Но если он даже ненастоящий артист…
Морвин потряс головой, чтобы вытряхнуть эти мысли и стащил
корзину. Поскреб правый висок.
Он делал сексуальные фантазии, мирные сновидения, пейзажи,
ночные кошмары для сумасшедших королей, психозы для аналитиков. И ни от одного
не слышал ничего, кроме похвалы. И надеялся, что все эти воплощения их
собственных чувств были не только… Нет, решил он. Портретизм это настоящее
искусство. Но он испытывал жгучее желание узнать, что было бы, если бы он смог
воплотить свой собственный сон.
Поднявшись, он обесточил и снял оборудование с Эбса. Затем
со стенда снял трубку с древними письменами, вставил в чашу, провел пальцем,
заполнил, зажег.