Потрясенный, я открыл дверь и вошел. Раздался внезапный шелест, они отпрянули друг от друга, Доминик встала и, глядя на меня, оправила свое простое платье, Нат же едва обратил на меня внимание.
— Матье, — удивленно произнесла она. — Что ты здесь делаешь?
— Я пришел из–за Тома, — нерешительно ответил я, переводя взгляд с нее на него. — Он нездоров. Он зовет тебя.
— Тома? — переспросила она. Глаза ее встревоженно распахнулись, и я понял, что, несмотря ни на что, мальчик ей небезразличен. — Что? Что с ним не так? Что стряслось?
— Ничего, — пожал плечами я. — Он просто заболел, вот и все. У него лихорадка. Отказывается ложиться в постель, пока ты к нему не придешь. Прости, что так поздно, но… — Голос у меня оборвался. Я не знал, что сказать насчет того, что я здесь увидел. Нат подошел к свече и вытащил брегет.
— Уже очень поздно, Заилль, — раздраженно сказал он, на сей раз правильно произнося мое имя. — Это могло бы подождать до утра.
— Он болен, Нат, — быстро сказала Доминик, и я обратил внимание, что его не смутило столь фамильярное обращение. — И он мой брат.
Она сняла с крючка за дверью пальто и вышла вслед за мной. Я молча шел на несколько шагов впереди. Всю дорогу до дома Амбертонов мы практически не разговаривали, и я словом не обмолвился о том, что видел, поскольку даже не был уверен, видел ли я вообще что–то. Доминик уложила Тома и вскоре ушла, а я пролежал без сна почти до самого утра — метался, ворочался, недоумевал, размышлял, решал.
Я попытался вернуться на свой теплый, мирный пляж, но он уже был для меня потерян.
На следующий день мне удалось увидеться с Доминик, и я спросил ее о событиях прошлой ночи. Я был уставший и раздраженный из–за недосыпа, к тому же злился на нее, убедив себя, что между ней и Натом Пеписом происходит нечто непристойное.
— О, Матье, просто не суйся в это, — сказала она, пытаясь пройти, но я преградил ей путь. — Это тебя не касается.
— Еще как касается! — закричал я. — Я хочу знать, что между вами заваривается.
— Между нами ничего нет, — сказала она. — Как будто это вообще возможно! Человек с его положением никогда не станет связываться с такой, как я!
— Едва ли…
— Мы просто разговаривали, вот и все. Ему этого достаточно. Ты видишь только черное и белое. Что тебе твой друг Джек наплетет, в то и веришь.
— По поводу Ната? Непременно. Непременно, Доминик, — твердо сказал я.
— Послушай меня, Матье. — Она придвинулась ближе и по блеску в ее глазах я понял, что Доминик начинает злиться. Я испугался, что все может зайти слишком далеко. — Ты и я… между нами ничего. Ты это понимаешь? Я забочусь о тебе, но…
— Все из–за этого места, — сказал я, отворачиваясь, не желая больше слушать. — Нас обоих слишком затянуло это проклятое место, мы забыли, как все начиналось. Ты помнишь корабль из Кале, а? Помнишь год в Дувре? Мы могли бы вернуться туда. Там мы были счастливы.
— Я не собираюсь туда возвращаться, — твердо сказала она, и легкий смешок сорвался с ее губ. — Никогда.
— И Тома, — сказал я, — мы в ответе за него.
— Я — нет, — сказала она. — Я забочусь о нем, да, но извини. Я отвечаю только за себя и больше ни за кого. И если ты не прекратишь, ты навсегда потеряешь меня — как ты этого не понимаешь, Матье?
Мне было нечего сказать, и она прошла мимо. Внутри у меня все болезненно сжалось — я ненавидел ее и в то же время любил. Может, Джек прав, подумал я. Настало время покинуть Клеткли.
Глава 20
ФАНТАЗЕРКА
В 1850 году я прибыл в Лондон состоятельным человеком. Невероятно: римские власти в конце концов выплатили бо́льшую часть того, что задолжали мне за работу над так и не завершенным оперным театром, и я вернулся в Англию, полный честолюбивых замыслов. Моя работа в Риме отучила меня от праздности, нелепая смерть Томаса от руки Ланцони стоила мне бессонных ночей, я был в ярости от того, что махинации одной женщины — Сабеллы, моей жены–двоемужницы — привели к смерти двух человек, ее мужа и моего племянника. Я передал некоторую сумму денег Марите, невесте Томаса, и спешно покинул Италию.
Я начал впадать в уныние, поскольку не был удовлетворен своей работой. Я упорно трудился над созданием оперного театра, но мои планы создать в Риме культурный центр рухнули, и все мои усилия ни к чему не привели. Внутренние раздоры в стране лишили меня возможности закончить начатое дело. Я хотел заняться таким, чем можно было бы гордится, создать нечто, на что я мог бы посмотреть через сотни лет и сказать — я создал это. У меня были деньги и способности, так что теперь я намеревался реализовать себя.
В 1850 году в Англии полным ходом шел процесс, который впоследствии мы стали называть Промышленной революцией. Наполеоновские войны закончились 36 лет назад, и численность населения значительно выросла, новые машины споспешествовали сельскому хозяйству, улучшались качество питания и жизненный уровень. Средняя продолжительность жизни выросла до сорока лет — впрочем я на тот момент приближался к своему 109 дню рождения и представлял собой исключение из правила. Население постепенно перемещалось из деревни в города, где практически ежемесячно открывалось все больше фабрик и заводов. К тому времени, когда я приехал в Лондон, впервые в истории в городах проживало больше людей, чем в сельской местности. Я прибыл вместе с массами.
Я снял комнаты близ Дома правосудия
[83]
и по воле случая поселился над семейством Дженнингсов, с которыми впоследствии подружился. Ричард Дженнингс в то время работал помощником у Джозефа Пэкстона, создателя Хрустального дворца
[84]
, они готовились к Великой выставке 1851 года. Я сблизился с Ричардом и мы провели немало счастливых вечеров, попивая виски за его или моим кухонным столом; я слушал его рассказы об экзотических развлечениях, которые ждут посетителей Гайд–парка на выставке, казавшейся в ту пору самой нелепой демонстрацией общества потребления за всю историю человечества.
— Какой же в этом смысл? — спросил я Ричарда при первом же удобном случае, когда мы заговорили о Выставке, которая уже была на слуху у всей страны, несмотря на то, что открытие и так отложили на несколько месяцев. Многие высмеивали это строительство, саму конструкцию и задавались вопросом, зачем нужно тратить столько денег налогоплательщиков на хвастливую демонстрацию национальных достижений. И можно ли извлечь из этого какую–то практическую пользу.