Бумажный домик - читать онлайн книгу. Автор: Франсуаза Малле-Жорис cтр.№ 52

Но социальную подоплеку у секса не отнимешь, она присутствует в нем и, как все, что искажает чувства, становится пороком, то есть реальностью. Желание возбуждает не сама женщина, а ее «общественная стоимость». Но желание в конце концов все же прорывается наружу и сообщает эротике, воплотившейся в действительность, но не свободной от фетишизма (мужчина желает женщину, цену которой набивает мода, как можно желать проститутку, переодетую конфирманткой), тягостное уныние и вполне модернистское разочарование.

И если я тревожусь о своих детях, глядя на рекламы, читая журналы или смотря фильмы, то совсем не потому, что так называемая эротика способна пробудить в них преждевременные желания. Нет, я боюсь того, что когда для них придет время желаний и, надеюсь, любви, они ее просто не узнают.

— Так, значит, ты его любишь?

Сильвия — эмансипированная молодая женщина двадцати восьми лет, которая пытается заниматься журналистикой и почитает все современные табу, — отвечает, краснея с викторианской стыдливостью:

— Нет-нет… У меня с ним чисто сексуальные отношения…

Теперь секс стал оправданием для чувства, как раньше чувства были оправданием для секса. Стыдливость осталась стыдливостью, и, услышав мой вопрос, испуганная Сильвия грациозно отпрянула назад, ведь «о таких вещах не принято говорить», точь-в-точь как это сделала бы ее бабушка, если бы ей намекнули, что в своем женихе, студенте политехнического института, она любит не только душу.

Я веду Альберту в «Бон Марше» покупать ей первый лифчик. Несколько взволнованная, но все же не теряя достоинства, Альберта меряет, выбирает. Мы уходим.

Альберта, небрежно:

— Скажи, мама, когда вот так покупают себе первый лифчик, разве не принято… в общем, разве по этому поводу не устраивают что-то вроде маленького праздника?

— Ну и повидала я тел на своем веку, — вздыхает мадам Поль, старая массажистка, вся морщинистая, скрюченная, типичная старая дева. — И знаете что я вам скажу? Бывают пятидесятилетние женщины — расширение вен и кожа дряблая, а под рукой все живет, вибрирует. И совсем девчонки, манекенщицы, натурщицы, а мне кажется, что я массирую вату.

Задумчиво и небрежно:

— Должно быть, странная штука эта любовь…

Как-то в одной женской газете я наткнулась на такую анкету: нескольким знаменитостям, мужчинам, предлагалось ответить на вопрос, что их привлекает и что отталкивает в женщине. На первую часть вопроса ответы были самые разнообразные: эти донжуаны подавали свой голос и за красоту, и за нежность, и даже за интеллект. Но когда речь заходила об отталкивающих чертах, все они сходились на одном: добродетель. Нет ничего хуже добродетели. Вряд ли они при этом ратовали за сварливых, жадных, завистливых или даже неверных жен и любовниц. Конечно, нет. И я прихожу к выводу, методом дедукции, что для современного мужчины добродетель отождествляется со скверным характером и фригидностью. Любопытная эволюция.

Что нам в конечном итоге остается от стольких веков христианской цивилизации? Худшее. Культ жертвы без радости, добродетели без цели, греха без прощения, культ страдания, которое кажется суровой антитезой наслаждения, страх перед естественностью, перед жизненной силой, который на каждом шагу противоречит самому догмату Воплощения. Иисус советует продать все наше добро, чтобы обрести одну драгоценную жемчужину. Он говорит, чтобы мы собирали сокровища не на земле, а на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут. Но он не требует, чтобы мы отдали наше сокровище и ничего не приобрели взамен, чтобы мы отказались от всех мирских благ и впали в безрадостную нищету. По правде говоря, мы не можем обладать жемчужиной иначе, чем мы обладаем красотой или любовью: лишь в созерцании. Но если мы отказываемся от каких-то радостей во имя радости гораздо более полной, разве это жертва?

По-моему, жертву мы признаем жертвой, только когда она не сопровождается никакой, пусть даже моральной, компенсацией. Вдова, пожертвовавшая своим личным счастьем «ради детей», похожая на засохшее без воды растение, и старая дева, которая всегда жила «для матери», отказавшись ради нее от карьеры или от «семейного счастья», — вот два самых показательных примера. И еще жертва должна быть тягостной и безрадостной, иначе она не будет иметь цены. Жанна работает в больнице, замуж так и не вышла из-за матери-калеки; Жанна весела, ласкова, спокойна — есть от чего прийти в умиление. Видя, с какой материнской нежностью она относится к своим больным, я говорю Жану:

— Как жаль, что Жанна так и не вышла замуж! Из нее вышла бы такая прекрасная мать!

— Да. Она пожертвовала собой ради… Но заметьте, что мадам X. — очаровательная старушка. Ей все интересно, всегда в хорошем настроении, столько читает. К тому же у Жанны есть любимая работа. Нет, ее жалеть не надо.

Ну конечно, Жанна, которая по восемь часов трудится в больнице, все время на ногах, мечется туда-сюда то со шприцем, то с тонометром, то на массаж, то в перевязочную, а ведь еще надо успеть забежать в магазины, устроить постирушку и за мамой поухаживать, поговорить с ней, — Жанна жалости не достойна? Вот если бы ее мать была к тому же сварливой брюзгой… — но я думаю, что Жанна смирилась бы и с этим, — вот если бы она сама, измучившаяся, отчаявшаяся, подавив в себе все чувства, каждое мгновение страдала бы от своей добровольной жертвы, все были бы удовлетворены. Янсенистский яд так глубоко проник в нас, что добродетель представляется нам лишь в мрачном свете.

Жанна знает, что такое радость, и знает, что такое боль, — боль, которая пронзает ее лоно при виде чужого ребенка.

И все же радость вызывает такое недоверие, что даже страданием ее не искупишь. Как-то в церкви я улыбнулась одной старой даме. Это было на Пасху: аллилуйя Воскресения (Воскресения, о котором часто так плохо помнят, упиваясь муками Страстей Господних, забывая, что они существуют лишь ради пасхальной радости; в православной службе эта радость звучит в полный голос) пела во мне. Я улыбнулась ей просто потому, что эта аллилуйя была и для нее тоже, ведь так? Она как-то испуганно отпрянула от меня. Улыбаться в церкви — это же совершенно неуместно. Но где тогда? Где?

Мне бы хотелось рассказать об улыбке Долорес, улыбке, которая, как цветок кактуса, расцветает редко, раз в три года, улыбке неожиданно нежной и тонкой у нее, такой резкой и грубой. Долорес вспыхивает таким прелестным девичьим смущением в ответ на сказанную любезность, на комплимент, точно неосязаемый свет, утренняя заря, воздушное облачко нисходят на это суровое лицо готического Христа или наполеоновского гренадера: как найти столь невесомые слова, чтобы это выразить. Тут нежные краски: цвет чайной розы, перламутровый, золотистый…