Талос оглянулся на Чернецов. Гарадон был там. Неужели он не рассказал своему хозяину обо всем, что произошло?
— Магистр Войны хотел посеять раздор между нами. Он желал заполучить меня, потому что мое второе зрение не замутнено, как у его собственных провидцев. Я не могу поверить, что ты все еще отказываешься признать истину. Гарадон был с нами. Конечно, он…
— Молот Вознесенного рассказал обо всем, что произошло. Единственное, в чем провинился Черный легион, — это в том, что позволил заключенным напасть на наш «Громовой ястреб».
— Ты окончательно спятил?
Талос шагнул вперед. Оба Чернеца взяли оружие на изготовку. Гарадон занес молот, а силовые когти Враала ожили и опасно сверкнули.
— Они использовали взрывчатку, чтобы уничтожить дверь основного трапа.
Вознесенный ничего не ответил, но его улыбка все расставила по местам. Он знал, знал с самого начала, и никак не препятствовал Разорителю. Вознесенный готов был пожертвовать Талосом, несмотря на всю ценность его пророческого дара, ради милостей Магистра Войны.
В следующих словах Талоса прозвучала тихая, но нескрываемая угроза:
— Если ты думаешь, что я позволю тебе загнать десятую роту в могилу ради благосклонности Абаддона, то сильно ошибаешься.
— Ты хочешь занять мое место, Ловец Душ? — улыбнулся Вознесенный.
— Нет. Я хочу командовать наземной операцией. Я хочу выиграть эту войну и сохранить роту.
— Ты решил сам себя повысить? Как мило.
— Не я, Вандред.
Наконец-то Вознесенного проняло. Сузив глаза, он под скрип доспехов поднялся с трона:
— Не вздумай произносить его имя. Его сон слишком глубок. Он не проснется. Я — Вознесенный. Я — капитан десятой роты. Ты подчинишься мне!
— Довольно, Вандред. Ты не хочешь сам возглавить наши силы на Крите, и мы гибнем из-за твоего желания угодить Магистру Войны. Мы сражаемся с врагом, начисто лишенным человеческих эмоций. Они не чувствуют страха и не поддаются панике. Мы теряем время и ресурсы, пытаясь победить их привычным нам способом. Если их дух и можно сломить, то не с помощью болтеров и клинков. Мы должны использовать наши собственные машины. Машины, которые они когда-то изготовили для нас. Я отправляюсь в Зал Памяти, — завершил свою речь Талос. — Первый Коготь, за мной.
Сказав это, он развернулся и пошел прочь с мостика под защитой священных болтеров и мечей вновь сформированного Первого Когтя.
Когда дверь за ними закрылась, Кирион остановился.
Он прислонился к стене, свесив голову, словно приходил в себя после сильного удара. Его правая рука дрожала. Воин удержал болтер лишь потому, что кулак свело судорогой.
Активировав закрытый канал, он надтреснутым голосом обратился к Талосу:
— Брат. Нам… надо поговорить. Страхи Вознесенного наконец-то вырвались из-под контроля. Он захлебывается в них.
— Мне нет до этого дела.
— А должно быть. Когда ты заговорил о Зале Памяти, то, что осталось от Вандреда в этой оскверненной оболочке, взвыло от ужаса.
Вознесенный и его телохранители молча смотрели вслед Первому Когтю. Когда двери захлопнулись, Гарадон вновь опустил украшенный резьбой молот на плечо. Черная львиная морда его наплечника безмолвно щерилась на закрытую дверь.
— Я никогда не понимал, почему примарх так высоко ценил Талоса, — сказал Чернец.
Враал, стоявший по другую сторону от командного трона Вознесенного, озвучил собственные мысли:
— Он везучий. Фортуна благоволит ему. Он предвидел появление навигатора. А теперь взял в плен принцепса титана. Сам Магистр Войны похвалит его за такое приобретение.
— Я слышу отвращение в твоем голосе, брат. — Голос Гарадона звучал, как всегда, холодно и бесстрастно. — Его везение оскорбляет тебя?
Враал все еще не убрал когти-молнии. Они шипели и сыпали искрами во мраке мостика, короткими вспышками освещая его массивную терминаторскую броню.
— Да. Каждый его вдох оскорбляет меня.
— Враал, — протянул Вознесенный.
Слова прозвучали хрипло из-за горькой слюны, комом вставшей у существа в глотке.
— Да, мой повелитель?
— Ступай за ним. Мне все равно, как ты это сделаешь, но ритуал пробуждения должен быть осквернен.
— Да, мой повелитель.
Враал коротко кивнул. Сервомоторы его древней брони взревели.
Вознесенный облизнул заостренные клыки, не обращая внимания на выступившую на языке кровь.
— Талосу нельзя позволить разбудить Малкариона.
XIV
КАПИТАН ДЕСЯТОЙ
Я не желаю этого.
Я служил достойно и верно.
Развейте… мой прах в пустоте. Не… замуровывайте меня… в склеп…
Последние слова военного теоретика Малкариона
Спящий видел сны.
Он видел сны о битвах и кровопролитии, сны, в которых воспоминания мешались с кошмарами.
Планета. Поле боя. То самое поле боя. Миллионные армии схлестнулись в безжалостной схватке. Болтерный огонь, огонь, огонь — настолько громкий, что заглушает все остальные чувства. Настолько громкий, что ты слепнешь и во рту у тебя появляется привкус пепла. Звук болтерных выстрелов стал привычней, чем звук собственного голоса, — так глубоко он въелся в плоть и кровь.
Шпили дворца, раскинувшегося на целый континент. Башни крепости, равной которой не было и не будет, цитадели из золота и камня, способной поразить воображение даже самого алчного из богов.
Он умрет здесь. Он знал это наверняка, потому что помнил.
Он умрет здесь, но ему не дадут упокоиться с миром.
А болтеры все не прекращали огонь.
Узорчатая платиновая крышка саркофага беззвучно всплыла среди тонких, полупрозрачных струй пара в отключающемся стазис-поле.
Она была красива — красива той красотой, которой никогда не узнать «Оку бури». «Лэндрейдер», утыканный убийственными шипами и покрытый чеканной броней, тоже был произведением искусства в своем роде. Он воплощал зловещую славу легиона. На цепях для трофеев корчились тела распятых врагов, в то время как под гусеницами гибли сотни новых противников.
«Око бури» был жестоким убийцей, сулящим врагам неисчислимые беды. И керамитовый корпус машины вполне соответствовал заключенному в ней машинному духу.
Но красота саркофага относилась к иной, более благородной разновидности.
Он был окован бронзой и платиной. Барельеф на металле изображал одно из величайших сражений в истории десятой роты. Воин в древнем доспехе стоял, запрокинув голову к небу. В руках он сжимал два вражеских шлема. Правую ногу воин поставил на третий шлем и глубоко вдавил его в землю.