— Понимаю, — кивнул Василий. — Меньше знаешь — лучше спишь.
Все старики так говорят. Однако не думаю, чтобы они следовали этой мудрости,
когда им было семнадцать, двадцать, двадцать пять… Конечно, — оговорился он, с
пренебрежительной жалостью оглядывая стоящий перед ним скелет, — слабо верится,
что тебе когда-то было семнадцать. Может, ты отродясь была старухою? Что-то
больно скучные речи ведешь!
Они сам не знал, откуда взялась эта смелость — а может быть,
наглость? — заставлявшая его грубить Кангалимме. Говорить в таких тонах с
дамою, по возрасту годной ему в незапамятные прапрапрабабушки?
Вдобавок дерзить колдунье?! Уж сейчас она наверняка обратит
его в трусливого шакала или вовсе в муравья: вон какие молнии заблистали в ее
белых глазах!..
И все-таки Василий удерживал на своем лице развязную
ухмылку. Вся жизнь его, весь многообразнейший опыт общения с прекрасным полом
(даже в тех случаях, когда сей эпитет — безнадежный плюсквамперфект) научили
его, что почтение — это последнее, чего женщина ждет от мужчины, и тот, кто
возьмет на вооружение эту нехитрую истину, всегда добьется своего — у всякой
женщины!
Правда, Василию никогда еще не приходилось применять свой
опыт на практике в Индостане, тем более в общении с ведьмами. Оставалось
уповать на то, что слово «ведьма» — все-таки тоже женского рода!
Прошло не менее полминуты (длиною в полжизни, не меньше!) —
и Василий с восторгом понял, что он не прогадал! Едва заметная усмешка
зазмеилась по сухим, как две ниточки, устам Кангалиммы.[.
И Василий с трудом подавил желание ощупать себя, дабы
убедиться, что еще не утратил человеческого облика. Во всяком случае, то, что
он мог окинуть мгновенным косым взглядом, издавна принадлежало ему.
Он с улыбкой взглянул на колдунью — и еле сдержал крик. На
некий миг, столь краткий, что исчислить его человеку невозможно, ему
почудилось, будто сухая старческая кожа Кангалиммы съежилась — и соскользнула с
ее лица и тела, подобно тому, как иссохший кокон соскальзывает с новорожденной
бабочки, — и она расправляет ослепительные черно-синие, с позолотой крылья,
чтобы ослепить цветы и солнце своей красотой.
Не древняя старуха стояла перед ним — прекрасная юная
женщина с глазами ярче бирюзы и причудливой волной золотых волос, окутывающих
нагое тело, которое совершенством форм могло бы искусить святого!..
Видение длилось не дольше просверка молнии, увиденного во
сне, перед Василием предстало прежнее олицетворение древности, а он с трудом
подавил желание перекреститься.
— Да ты, я вижу, из тех, кому нужна только победа… победа
любой ценой, — прошелестела Кангалимма. — Одумайся! Остановись! Победа
порождает ненависть; побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный,
отказавшийся от победы и поражения. Блажен, кого судьба создала лозою, что
гнется от бурь, только гнется и остается невредимой от ударов житейских.
Нет счастья, равного спокойствию!
В голосе ее зазвучала горечь, и Василий почувствовал
внезапную жалость.
— Не трать на меня своей великой мудрости, — молвил он тихо.
— Быть может, я ее не стою. К тому же глаза твои зорки, ты умеешь читать в
сердцах людей. Скажи: что еще видишь ты в моем сердце, кроме любви?
Белые, бледные глаза словно бы впились в его взор — и
Кангалимма безнадежно махнула рукой:
— О, сколь ничтожна жизнь! Мы, как поденщики, изнуряем себя
день за днем напряжением страстей, надеясь на день грядущий, однако новый день
настает — и находит нас теми же тружениками жизни, мечтающими о счастии, о
славе, о любви… только мечтающими! Но что же делать, что делать! Нет пламени
сильнее, чем любовь, и все мы обречены гореть в нем мучительно. Так гласит
дхарма, священный закон Брамы. Не мне спорить с волею бессмертных богов и
останавливать того, кто следует путем страсти. Но… но ты должен знать о последствиях,
которые будет иметь твой поступок.
— Мне ни до чего нет дела! — не помня себя, выкрикнул
Василий. — Я только хочу спасти Вареньку… Чандру, ее одну!
— Их двоих, хочешь ты сказать, — усмехнулась Кангалимма.
— Как это? — опешил Василий. — Что, Нараян тоже в беде?! Ну
так я и пальцем не пошевельну ради этого подлого предателя!
— Вся вина Нараяна в том, что он следует путем своей Кармы —
а это тоже страсть, поверь. Но ты… ты-то каков?!
— А что — я? — ошарашенно спросил Василий. — Я-то чего
сделал, а?
— Ты… ничтожный избранник богов, дерзнувший поспорить с
ними! Ты хочешь узнать у меня, каким способом можно разрушить цикл возрождения
богини, а ведь даже не знаешь о том, что жена твоя чревата!
Только теперь Василий понял, что означает выражение — впасть
в столбняк. Да… понадобились бы крики целой стаи павлинов, чтобы прервать это
оцепенение, прежде чем его телу просто надоела каменная неподвижность. Не скоро
смог он разомкнуть пересохшие губы и пробормотать:
— Варенька и я… о боже! Это… надеюсь, это сын?
— Сын! — с непередаваемым отвращением воскликнула
Кангалимма. — О, если бы Аруса и Чандра зачали в ночь Великого Полнолуния сына,
они могли бы идти своим путем спокойно и дети Луны не влачились бы по их
следам, простирая руки в мольбе! Но они зачали дочь… дочь, которая должна
спасти детей Луны от забвения, которая возродит веру древних ариев, — которая
станет богиней на земле.
— Моя дочь? — тихо проговорил Василий.
— Да. Вселенная была создана из семени Шивы — из твоего
семени родится богиня. Считается, что люди достигают бессмертия в сыне, сыном
они выплачивают свой долг богам. А дети Луны достигнут бессмертия в дочери. В
твоей дочери!
— В моей дочери? — повторил Василий, прищурясь, и в голосе
его зазвенела сталь. — В моей дочери! И что они намерены сделать с ней?
Прирезать на каком-нибудь алтаре?
Кангалимма простерла руку, останавливая его неистовую
ярость:
— Погоди, Аруса. Я знаю, что Нараян говорил тебе о детях
Луны, которые пришли из Арьяварты, страны благородных ариев. Они перешли
Гималаи на севере и достигли Дандахараньи и Махантары, уповая на то, что смогут
сберечь веру своих прапредков. Он рассказал тебе, что истинных детей Луны
осталось мало: Кали ревнива и не терпит соперниц близ себя!
Нараян не сказал лишь одного… но это одно определяет все
остальное.
Только раз в двадцать восемь лет, когда свершается полное
обновление Земли, дозволено пытаться зачинать богиню. Раз в двадцать восемь лет
дети Луны ищут богоподобных красотою, называют их Арусой и Чандрой и увозят на
заветный остров, где стоит храм Луны.