Падение Святого города - читать онлайн книгу. Автор: Р. Скотт Бэккер cтр.№ 47

Ахкеймион невольно подумал, что «люблю» означает для него самого. Он всегда отгонял эти мысли — о ней, — погружаясь в разговор.

— Сохранение и выражение чистой модальности смысла, — продолжал он, — есть сердце колдовства, Келлхус. Каждым словом ты должен точно попадать в цель, извлекая ноту, способную заглушить хор реальности.

Келлхус прямо смотрел на него, хладнокровный и неподвижный, как нильнамешский идол.

— Поэтому, — сказал он, — вы и используете древний тайный нелюдской язык.

Ахкеймион кивнул, уже не удивляясь сверхчеловеческой проницательности своего ученика.

Обычные языки, и особенно родной, слишком связаны с давлением жизни. Значения слов слишком легко искажаются нашей интуицией и опытом. Полнейшая чуждость гилкуньи изолирует семантику колдовства от непостоянства нашей жизни. Анагогические школы, — он попытался умерить презрительность своего тона, — используют Высокую кунну, испорченную форму гилкуньи, с той же самой целью.

— Чтобы говорить как боги, — сказал Келлхус — В отрыве от людских забот.

После краткого обзора тезисов Ахкеймион перешел к Персемиоте — медитативной технике, которую схоласты Завета, благодаря живущему среди них гомункулу Сесватхи, по большей части игнорировали. Затем он погрузился в глубины «двойной семантики». Это был порог того, что до прихода ныне сидящего перед ним человека являлось последним предвестником проклятия.

Он объяснил важнейшие связи между двумя составляющими любого Напева: той, что всегда оставалась непроизнесенной, и той, которая всегда произносилась. Поскольку любой отдельный смысл мог быть искажен по причуде обстоятельств, Напевы требовали второго, параллельного значения. Столь же чувствительное к искажению, как и первое, оно закрепляло его, хотя и само было закреплено. Как говорил Аутрата, великий куниюрский метафизик: «Для полета языку нужны два крыла».

— Значит, непроизносимое служит для закрепления произносимого, — сказал Келлхус, — как слово одного человека подтверждает слово другого.

— Именно так, — ответил Ахкеймион. — Можно одновременно говорить одно и думать другое. Это величайшее искусство, даже большее, чем мнемоника. Для овладения этой техникой требуется огромная практика.

Келлхус беззаботно кивнул.

— Значит, из-за этого анагогические школы так и не смогли похитить Гнозис. Потому что просто повторять подслушанное бессмысленно.

— Еще есть метафизика. Но ты прав: ключ ко всему колдовству — невысказанное.

Келлхус кивнул.

— А кто-нибудь экспериментировал с продлением невысказанных строф?

Ахкеймион нервно сглотнул.

— Ты о чем?

По странному совпадению две висящие лампы одновременно мигнули, заставив Ахкеймиона поднять взгляд. Свет тут же выровнялся.

— Никто не составил Напев из двух непроизносимых строф?

«Третья фраза» была мифом гностического колдовства, историей, перешедшей к людям от нелюдского наставничества. О ней говорилось в легенде о Суюройте, великом кунуройском короле-чародее. Но Ахкеймиону отчего-то не хотелось рассказывать эту легенду.

— Нет, — солгал он. — Это невозможно.

После того момента их уроки пронизывало тревожное ощущение, что простота рассказов Ахкеймиона рождает немыслимое эхо. Много лет назад он участвовал в санкционированном школой Завета убийстве айнонского шпиона в Конрии. Все, что Ахкеймион сделал, — передал сложенный дубовый лист с белладонной кухонному рабу. Действие было таким обыденным, таким безобидным…

Умерли трое мужчин и одна женщина.

Как всегда с Келлхусом, Ахкеймиону не приходилось ничего объяснять дважды. За один вечер Келлхус постигал обоснования, объяснения и подробности, на которые у Ахкеймиона уходили годы. Вопросы ученика поражали учителя в самое сердце. От четкости и проницательности его замечаний бросало в дрожь. Наконец, когда передовые части Священного воинства вошли в Героту, они приступили к самому опасному.

Келлхус светился благодарностью и добродушием. Он поглаживал мягкую бородку характерным жестом восхищения и на мгновение отчетливо напомнил Ахкеймиону Инрау. В глазах пророка отражались три точки света от ламп, висевших над головой Ахкеймиона.

— Итак, время пришло.

Ахкеймион кивнул, понимая, что все страхи и опасения видны у него на лице.

— Мы начнем с базовых защит, — неуклюже произнес он. — С того, чем ты сможешь защитить себя.

— Нет, — сказал Келлхус — Начнем с Напева Призыва.

Ахкеймион нахмурился, хотя прекрасно понимал, что советовать или противоречить бесполезно. Он глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы проговорить первые произносимые строфы Ишра Дискурсиа — древнейшего и простейшего гностического Напева Призыва. Но с его губ не слетело ни звука. Словно что-то сжало ему горло. Он покачал головой и рассмеялся, растерянно отвел взгляд и попытался снова.

Опять ничего.

— Я… — Ахкеймион посмотрел на Келлхуса более чем ошеломленно. — Я не могу говорить!

Келлхус внимательно посмотрел на него — сначала в лицо, затем на точку в пространстве между ними.

— Сесватха, — отозвался он наконец. — Как иначе Завет мог бы охранять Гнозис столько веков? Даже в ночных кошмарах…

Немыслимое облегчение охватило Ахкеймиона.

— Да… должно быть, так…

Он беспомощно глянул на Келлхуса. Несмотря на внутреннее смятение, он действительно хотел отдать Гнозис. Тайны сами просились наружу в присутствии Келлхуса. Он покачал головой, опустил взгляд на руки, услышал вопль Ксинема и увидел, как лицо друга искажается, пока кинжал входит в его глаз.

— Я должен поговорить с ним, — сказал Келлхус. Ахкеймион разинул рот, не веря своим ушам.

— С Сесватхой? Я не понимаю.

Келлхус снял с пояса один из своих кищкалов — эумарнский, с черной жемчужиной на рукояти и длинным тонким клинком, вроде тех ножей, которыми отец Ахкеймиона чистил рыбу. На миг у Ахкеймиона мелькнула мысль, что Келлхус собирается выпотрошить его, вырезать Сесватху из его тела, как лекари-жрецы порой вынимают живого ребенка из чрева умирающей матери. Вместо этого пророк просто повертел рукоять в ладони, так что сталь засверкала в свете жаровни.

— Смотри на игру света, — велел он. — Смотри только на свет. Пожав плечами, Ахкеймион уставился на оружие, внезапно захваченный кружением призрачных отблесков вокруг острия блестящего клинка. Словно смотришь на серебро сквозь водоворот. Затем…

Дальнейшее не поддавалось описанию. Особенно ощущение расширения, словно его взгляд протянулся сквозь открытое пространство в воздушные бездны. Он помнил, как запрокинулась его голова, помнил ощущение, что его мускулами овладел кто-то другой, хотя кости еще принадлежали ему. Казалось, чья-то сила держит его крепче цепей. Крепче, чем если бы его зарыли в землю. Он помнил, как говорил, но что именно сказал — не помнил. Словно память о разговоре закреплена на краю сознания, где и оставалась, сколько бы он ни дергал головой. Он никак не мог переступить порог восприятия…