Когда последний из Меньших Имен занял свое место в амфитеатре, гул приглушенных голосов улегся. Казалось, воздух звенит, как натянутые нервы собравшихся. Найюр чувствовал, что для этих людей присутствие Воина-Пророка складывалось из множества неощутимых вещей. Как могут они говорить, не молясь ему? Противоречить, не кощунствуя? Сама мысль о возможности что-то посоветовать ему выглядела тщеславной.
В храме, где на молитвы никто не отвечает, они могли считать себя благочестивыми. Теперь они чувствовали себя подобно сплетникам, вдруг увидевшим перед собой того, о ком болтали. И он может сказать им все, что угодно, швырнуть их драгоценнейшее самомнение в костер своего презрения. Что же им делать, таким набожным и тщеславным? Что им делать теперь, когда священные писания готовы заговорить?
Найюр чуть не расхохотался. Он опустил голову и сплюнул между колен на пол. Ему было безразлично, заметил ли кто-то его усмешку. Чести нет, есть только превосходство — абсолютное и необратимое.
Чести нет — но есть истина.
Айнрити свойственна невыносимая церемонность и пышность обрядов. Готиан стал читать храмовую молитву. Он напряженно выпрямился, как юноша, надевший непривычные одежды — белая ткань со сложными вставками, на каждой два золотых Бивня пересекали золотой круг. Еще один вариант Кругораспятия. Его голос дрожал, и один раз он даже замолчал, не справившись с чувствами.
Найюр оглядывал зал. Сердце его сжалось. Он был изумлен тем, что люди плакали, а не ухмылялись, и впервые ощутил высокую цель, объединившую собравшихся людей.
Он видел это. Он видел безумную одержимость воинов у стен Карасканда, превосходившую даже ярость его утемотов. Он видел, как людей рвало вареной травой, когда они, шатаясь, шли вперед. Он видел других — они валились с ног, но все равно бросались на клинки язычников только для того, чтобы обезоружить врагов! Он видел, как люди улыбались — даже кричали от счастья! — когда их давили мастодонты. Он помнил, что подумал тогда: эти люди, эти айнрити — воистину Люди Войны.
Найюр видел это — но не понимал до конца. То, что сделал дунианин, уже нельзя уничтожить. Даже если Священное воинство погибнет, слова о том, что было, останутся. Чернила обессмертят безумие. Келлхус дал этим людям больше, чем обещание, больше, чем вдохновение и управление. Он дал им власть. Власть над собственными сомнениями. Власть над самыми ненавистными врагами человека. Он дал им силу.
Но как же ложь может сделать такое?
Мир, в котором они жили, был горячечным бредом, обманом чувств. И все же, как понимал Найюр, этот мир казался им реальным, как его собственный мир был реальным для него. С одним только различием (эта мысль странно тревожила Найюра): он мог отыскать истоки их мира в глубине своего собственного, но лишь потому, что знал дунианина. Из всех собравшихся он один имел почву под ногами, пусть и предательскую.
Внезапно все, что видел Найюр, разделилось надвое, словно два его глаза стали врагами друг другу. Готиан завершил молитву, и несколько священников начали ритуал Погружения для тех из Меньших Имен, кто из-за болезни не смог принять участие в предыдущей церемонии. Перед сидящим неподвижно, словно идол, Воином-Пророком поставили чашу с пылающим маслом. Первый из посвященных — судя но заплетенным волосам, туньер — преклонил колена у треножника, затем обменялся ритуальными словами со священником, ведущим церемонию. Лицо туньера было побито оспой и войной, но глаза — как у десятилетнего мальчика: широко распахнутые в надежде и ожидании. Одним движением священник погрузил руку в горящее масло, затем обвел ею вокруг лица туньера. Какое-то мгновение человек смотрел сквозь пламя, затем второй священник накрыл его влажным полотенцем. Комната взорвалась радостными криками, и тан упал в радостные объятия друзей. Лицо его сияло от восторга.
Для айнрити этот человек переступил незримый порог. Они наблюдали великое преображение, возвышение души к сонму избранных. Она была грязной, теперь же очистилась. И все видели это своими глазами.
Но для Найюра здесь был другой порог — между дурью и полным идиотизмом. Он видел инструмент, а не священный ритуал; механизм, как те замысловатые мельницы в Нансуре; устройство, с помощью которого дунианин перемалывает людей в то, что может переварить. И это он тоже видел собственными глазами.
В отличие от остальных на него не действовал дунианский обман. Айнрити видели события изнутри, а Найюр видел их снаружи. Он видел больше. Странно, как убеждения различаются изнутри и снаружи: то, что считаешь надеждой, истиной и любовью, вдруг оборачивается ножом или молотом — чьим-то орудием.
Орудие.
Найюр глубоко вздохнул. Некогда эта мысль терзала его. Непереносимая мысль.
Он рассеянно глядел на разворачивающийся перед ним фарс Айнрити, говорил ему когда-то Пройас, верят, будто судьба людей подчиняется непостижимому замыслу великих. В этом смысле, как понимал Найюр, Келлхус действительно был для них пророком. Они всегда жили как добровольные рабы, старающиеся совладать с яростью, толкавшей их против господина. Дороги их судеб были проложены извне и служили их тщеславию, позволяя им унижать себя, но при этом льстить своей огромной гордыне. Нет большей тирании, чем тирания рабов над рабами.
Но теперь среди них стоял рабовладелец. Почему бы не поработить того, кто и так раб? Так говорил Келлхус, когда они шли через пустыню. Чести в этом нет, но есть выгода. Верить в честь — значит быть внутри, в компании рабов и дураков.
Церемония закончилась. Король Карасканда Саубон встал, ибо Воин-Пророк призвал его к ответу.
— Я не пойду, — неживым голосом проговорил галеотский принц. — Карасканд мой. Я не отдам его, даже если буду проклят.
— Но Воин-Пророк требует, чтобы ты шел! — вскричал седовласый Готиан.
От того, как он произнес слова «Воин-Пророк», у Найюра волосы на затылке зашевелились. Это было жалко и недостойно. Великий магистр шрайских рыцарей, самый безжалостный враг дунианина до того, как раскрылась подмена Сарцелла, превратился в самого горячего приверженца Келлхуса. Такое непостоянство духа углубило презрение Найюра к айнрити.
— Я не пойду, — повторил Саубон.
Найюр заметил, что галеотский принц имел наглость прийти на совет в своей железной короне. Высокий, красный от загара и боевого пыла, он все равно походил на подростка, играющего в короля у ног Воина-Пророка.
— Я взял этот город мечом и не отдам его!
— Сейен милостивый! — вскричал Готьелк. — Ты взял? А как же тысячи других?
— Я отворил ворота! — с яростью ответил Саубон. — Я отдал город Священному воинству!
— Ты дал нам то, чего не смог удержать, — язвительно заметил Чинджоза. Он смотрел на железную корону, ухмыляясь, словно припомнил какую-то шутку.
— Головную боль, — добавил Готьелк, стиснув поросший седым волосом кулак. — Он дал нам головную боль.
— Я требую лишь того, что принадлежит мне но праву! — прорычал Саубон — Пройас! Ты ведь согласился поддержать меня, Пройас!