Амелия нервно почесалась.
— Ну, допустим, — согласилась она. — Может быть, жизнь для тебя — это вызов, это миллион проблем, которые остальные люди просто не замечают. Но я почему-то подумала… все то, что я знаю о тебе, наводит на определенную мысль. Ведь ты как раз такой человек, который не отступает перед трудностями и готов им противостоять.
— Трудностями? Давай-ка я кое-что тебе расскажу. В течение целого года я был вынужден прибегать к помощи искусственного вентилятора легких. Ты видишь шрам, оставшийся от трахеотомии? Так вот, при помощи изнурительных дыхательных упражнений и моей чудовищной силы воли мне удалось преодолеть зависимость от этого механизма. В результате мои легкие остались такими же сильными, как у обычного здорового человека. Даже это можно считать подвигом. И на это я потратил восемь месяцев своей жизни. Ты понимаешь, о чем я сейчас говорю? Шесть месяцев для того, чтобы управлять элементарной животной функцией, находящейся на уровне рефлекса. Я уже не говорю о чем-то гениальном, как, например, роспись Сикстинской Капеллы или техника игры на скрипке. Я говорю, черт возьми, об элементарном дыхании.
— Но ты же можешь потом поправиться. В следующем году, может быть, ученые найдут выход и станут лечить такие заболевания.
— Нет. Ни в следующем году, ни через десять лет.
— Откуда тебе это известно? Исследования никогда не прекращаются…
— Ну, разумеется. Тебе, наверное, неведомо, что в этой области я уже и сам понемногу стал специалистом. Пересадка эмбриональной нервной ткани в поврежденные участки для стимулирования восстановления нейронов… — эти слова легко слетали с его красивых губ. — Эффект незначителен. Некоторые врачи предпочитают обрабатывать пораженные зоны всевозможными химическими препаратами, чтобы создать участок, благоприятный для регенерации клеток. Результат также невысок. У низших форм жизни, правда, наблюдается некоторый прогресс, но только не у высокоразвитых организмов. Если бы я был лягушкой, то уже снова мог бы ходить. Вернее, прыгать.
— Значит, все-таки кто-то работает над этой проблемой? — воодушевилась Сакс.
— Да, но ни один из ученых не ожидает прорыва в ближайшие двадцать или даже тридцать лет.
— Ну, если бы результат был ожидаем, — вставила Амелия, — то его бы и не называли «прорывом».
Райм засмеялся. Нет, эта женщина действительно неповторима.
Сакс смахнула с лица вуаль непослушных волос и напомнила Райму:
— Между прочим, твоя профессия касается юриспруденции, а самоубийство — противозаконно.
— А также грех, — отозвался Райм. — Кстати, индейцы из штата Дакота считают, что люди, которые убили сами себя, после смерти должны таскать за собой дерево, на котором повесились, в течение вечности. И что же, это поверье остановило волну самоубийств? Нет. Просто они стали выбирать самые маленькие деревья.
— Ну, тогда вот что. У меня остается только последний аргумент. — Она решительно взялась за цепочку наручников. — Я забираю его. Попробуй теперь что-нибудь сказать мне против.
— Линкольн! — взмолился Бергер, и в его глазах промелькнул страх. Сакс положила руку доктору на плечо и подтолкнула его к двери. — Не надо. Пожалуйста, я прошу вас, не делайте этого, — залепетал он.
Амелия уже открывала дверь, когда Райм внезапно остановил ее:
— Сакс, перед тем, как ты уйдешь, ответь мне на один вопрос.
Она остановилась, ухватившись за дверную ручку.
— Только один вопрос.
Она оглянулась.
— А тебе никогда не хотелось это сделать? Убить себя?
Она отперла дверь с громким щелчком.
— Отвечай!
Сакс стояла к Райму спиной. Не поворачиваясь, она четко произнесла:
— Нет. Никогда.
— Ты счастлива в своей жизни?
— Как и все другие.
— Тебя никогда не одолевала депрессия?
— Этого я не говорила. Я только сказала, что у меня никогда не возникало желания убить себя.
— Ты говорила, что обожаешь водить машину. Обычно люди, любящие сидеть за рулем, редко ограничивают себя в скорости. А ты?
— Иногда.
— Какая у тебя была максимальная скорость?
— Не помню.
— Больше восьмидесяти?
— Да. — Амелия не могла сдержать улыбки.
— Больше сотни?
Она указала большим пальцем вверх.
— Сто десять? Сто двадцать? — удивился он.
— Мой рекорд — 168 миль в час, — призналась, наконец, Амелия.
— Сакс, милая, это действительно впечатляет! Но когда ты ехала на такой скорости, неужели ты тогда не подумала, что, может быть, просто может быть, сейчас что-то случится. Ось, или шина, или что-то другое, вероятно, просто что-то скользкое на дороге?
— Нет, все было достаточно безопасно. Я не сумасшедшая.
— Достаточно безопасно. Но когда ты летишь на такой скорости, напоминая больше маленький самолет, ты не можешь стопроцентно быть уверена в собственной безопасности. Разве не так? Значит, ты должна признать, что в любую минуту может произойти авария, и ты погибнешь. Верно ведь?
— Ну, возможно, — уступила она.
Бергер, продолжая нервно сжимать закованными руками позвонок, молчал и переводил взгляд с одного спорящего на другого.
— Значит, ты подходила к этой опасной черте? Ну, ты прекрасно понимаешь, о чем я сейчас говорю. Эта линия разделяет риск смерти и уверенность в том, что ты сейчас погибнешь. Понимаешь, Сакс, если ты будешь постоянно думать о мертвых, то эта граница начинает как бы размываться. И становится проще переступить черту, чтобы присоединиться к ним.
Она опустила голову. Ее лицо оставалось спокойным, а волосы, закрывшие глаза, не позволяли видеть их выражение.
— Надо забывать умерших, — прошептал он, моля про себя, чтобы она оставила Бергера в покое. Он знал, что она уже начала колебаться. — Я, видимо, задел какую-то больную струну? Какая часть тебя самой хочет последовать за мертвыми? Это не крохотная частица, Сакс. Она гораздо больше, чем ты думаешь.
Она сейчас уже не знала, правильно ли поступает, и Райм понял, что почти добился желаемого.
Амелия сердито взглянула на Бергера и схватила его за наручники:
— Пойдемте!
— Я надеюсь, ты меня поняла правильно? — крикнул Райм ей вдогонку.
И снова она в нерешительности остановилась.
— Иногда… происходят странные вещи, Сакс. Случается так, что ты больше не можешь оставаться тем, кем был всегда. Ты не получаешь того, что должен получать. И жизнь меняется. Может быть, лишь немного, а может, и значительно. А иногда наступает момент, когда ты понимаешь, что не стоит больше бороться за то, чтобы изменить непоправимое.