Великолепный век. Роксолана и Султан - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Павлищева cтр.№ 26

Следом за баш-кадиной к Гульфем примчалась ее ближайшая помощница Гюнеш. Едва прикрыв двери, затараторила:

– Что делается! Повелитель покраснел перед рабыней! И позвал ее к себе на сегодня!

Женщину правильно назвали Гюнеш, то есть Круглолицей: лицом была, как луна, – плоская и широкая. Маленькие глазки, обычно бегавшие по сторонам, теперь широко распахнуты от удивления и возмущения.

– Сядь и расскажи спокойно. Кто покраснел?

– Повелитель!

– Перед какой рабыней?

– Перед этой маленькой, которая песни поет и стихи читает. И смеется все время. Хуррем.

– Где это могло случиться?

– Он смотрел новеньких рабынь, а ее попросил стихи почитать, какие, мол, ночью читала, а еще станцевать, так она…

Гюнеш тарахтела так, что Гульфем снова уронила перстень, только теперь он упал в шербет.

– Тьфу ты, тараторка! Говори медленно.

– Повелитель. Смотрел новеньких рабынь. И Хуррем тоже. Попросил ее прочитать стих, какой ночью читала.

– Кому?!

Гюнеш уже и сама сообразила, что говорит что-то не то. Кому могла Хуррем ночью стихи о любви читать? Да так, чтоб Повелитель услышал и захотел повторения? Все знали, что Хуррем пока у султана не бывала.

Гюнеш развела руками:

– Не знаю. Так рабыни сказали, которые там были.

В гареме творилось что-то из ряда вон выходящее, требовалось срочно разобраться. Гульфем, оставив перстень в шербете, вытерла руки и отправилась прояснять ситуацию, махнув служанке:

– Перстень достань.

Кто мог толково рассказать, что произошло? Только двое – кизляр-ага и валиде. Конечно, мог бы сам султан и глупые рабыни. Но спрашивать рабынь – значит, унижаться. Оставался кизляр-ага.

Но, увидев, как на бедного евнуха наседают галдящие от возбуждения одалиски, Гульфем отбросила эту мысль. К кизляр-аге пару дней будет невозможно подступиться. Пришлось идти к валиде-султан.

Хафса с трудом сумела скрыть улыбку. Вот и вторая жена, которая могла бы быть первой, не окажись такой бестолковой. Не удержала Сулеймана в своих сетях, допустила в его постель Махидевран, вот и стала кума-кадиной – второй женой.

Махидевран, несмотря на то, что толстуха, и сейчас Гульфем опередила, она уже побывала у свекрови, услышала все, что хотела, о Хуррем, вылетела, как ошпаренная. Теперь эта пришла. Ей-то что?

Валиде не стала ждать, пока Гульфем придумает причину нежданного визита и наводящие вопросы, сама сказала:

– Повелитель сегодня позвал к себе новую наложницу. Ему так захотелось. А сплетни, что побежали по гарему?.. Мой сын тоже человек.

Честно говоря, ей даже понравилось, что Сулейман покраснел, – это значило, что у султана живое и горячее сердце. А что отдал его в этот день певучей девчонке, так это ненадолго. Но говорить этого невесткам не стоило, пусть помучаются.

– А тебе кто сказал?

– Махидевран. Эта ночь моя, она перекупить приходила.

Ого, как быстро они объединились!

– Ты продала?

Задумавшись, Гульфем не уловила подвоха в вопросе свекрови.

– Да.

– За что?

– Перстень большой. Ай, какая разница!

– Вот в этом твоя беда – дешево ценишь и султана, и себя. Махидевран ничего не жаль, чтобы мужа не упустить, а ты лучше перстень возьмешь.

– Но ведь он меня не звал сегодня.

– А Махидевран звал?

Гульфем чуть успокоилась, словно примирившись с неизбежным, села, вздохнула:

– Я не удержу, уже не та.

Вдруг, словно вспомнив, поинтересовалась:

– Где Повелитель мог ночью услышать стихи, которые Хуррем читала?

– Не знаю. Никто не знает. Разве только кизляр-агу спросить?

– Ой, на нем весь гарем повис с вопросами.

– Гарем подождет.

Валиде распорядилась срочно позвать евнуха; тот прибежал, привычно семеня ножками и отирая пот со лба:

– Замучили!

– Кизляр-ага, что Повелитель там говорил о стихах? Только не ври, вижу же, что знаешь.

Евнух шепотом рассказал о ночном происшествии.

Хафсу задело, что сын не поинтересовался по поводу рабыни у матери, попытался все решить сам. Не хотел спрашивать кизляр-агу – так почему не задать вопрос ей?

Да, получалось слишком много шума, на такой она не рассчитывала.

А Роксолану готовили для султана. Она сама была словно во сне, подчинялась, поворачивалась, поднимала руки, терпела, пока втирали в щеки румяна, пока сурьмили брови, рисовали на кистях рук узоры. Все вытерпела, а когда поднесли большое зеркало, чтобы полюбовалась, – заплакала, потому что отражение показывало совсем не ее, не Настю, не Роксолану, даже не жизнерадостную Хуррем, там стояла разрисованная кукла, которая, она это остро почувствовала, ни за что не понравится Повелителю. Значит, первая ночь станет последней, если вообще состоится.

– Ты чего плачешь? – всполошилась Фатима.

– Смотри, что со мной сделали. Я разрисована хуже Махидевран.

Рабыня крякнула:

– Да уж… расстарались. Ну-ка, давай чуть сотрем.

Но стереть мало что удалось. Роксолана ужаснулась: как она могла преподнести себя такой любимому? Хотелось умереть от горя на месте, но только вот взглянуть на него в последний раз и умереть.

Ни взглянуть, ни умереть не удалось.

Когда за ней пришел кизляр-ага и уже вел раскрашенную куклу к Сулейману, неодобрительно кося взглядом на красные щеки и густо насурьмленные брови, им дорогу вдруг преградила Махидевран:

– Куда это ты ее ведешь?

Евнух удивился:

– А то ты не знаешь? К Повелителю.

– Сегодня очередь жены, а не наложницы. Хай Аллах! Какая жалость, не получилось у рабыни, по закону не ее очередь. Так что забирай свою красотку обратно. Можешь сам с ней переспать, если получится.

Это было открытое оскорбление кизляр-аги, но его Махидевран не боялась совсем.

Роксолана вдруг почувствовала такое облегчение, словно с шеи камень сняли перед тем, как в воду бросить. Потому что хуже, чем показаться Повелителю в столь нелепом виде, ничего не могло быть.

Пусть лучше совсем не позовет, хотя бы помнить нормальной будет, а не вот такой! Роксолана наконец опомнилась и была готова просто удрать, а тут такой подарок – Махидевран с упертыми в бока руками. Девушка потянула евнуха за рукав:

– Кизляр-ага, сегодня правда право Гульфем, а не наложницы.

Евнуху страшно не хотелось навлекать на себя гнев ни Повелителя, ни Махидевран, он задумчиво наморщил лоб, словно пытаясь припомнить, чья же и впрямь очередь.