— О, я вас прекрасно понимаю, — отозвалась Минерва. — К сожалению, наши дочери настоящие сорванцы, и, конечно же, Ройсу не удается их приструнить. Но они, похоже, больше интересуются… тайной слежкой и тому подобными вещами, нежели вышиванием, музыкой или рисованием.
Родные и близкие с напускной беззаботностью болтали о пустяках, боясь затронуть даже намеком вопрос о женитьбе.
В середине обеда Джереми с Элизой уныло переглянулись. Судя по поджатым губам девушки, ее тоже изрядно раздражала эта искусственность.
Джереми подумал было, не предложить ли обсудить всем вместе объявление о помолвке, но поскольку они с Элизой не успели ни о чем договориться, счел за лучшее промолчать.
Размышляя о незавершенном разговоре с Элизой, он просидел молча до конца Обеда. Джереми часто молчал за столом, но на этот раз мысли его были заняты не месопотамскими письменами.
Элиза так и не сказала, каким ей видится их брак. Джереми не отличался проницательностью, когда речь шла о людях, тем более о женщинах. Элиза приходила к нему в спальню по ночам и с явной благосклонностью отнеслась к его ухаживаниям, но так и не сказала, чего же она хочет.
Он думал, что знает, надеялся, что не ошибся, и все же… Элиза не произнесла ни единого слова, на котором он мог бы построить свое будущее.
На самом деле, чем больше Джереми об этом думал, подвергая беспощадному анализу все события последних дней, тем тверже укреплялся в мысли, что все его рассуждения об их с Элизой будущем есть не что иное, как его измышления и фантазии. Он весьма вольно истолковывал поступки Элизы, рассматривая их сквозь призму собственных надежд, страхов и желаний.
Реальность же могла оказаться совсем иной.
Возможно, он ошибался.
А все сидевшие рядом с ним за столом были правы.
Что, если это так?
Он посмотрел на Элизу. Она тоже ела молча, не принимая участия в разговоре. Джереми попытался переосмыслить все, что прежде представлялось ему ясным и очевидным. Взглянуть на Элизу по-новому, непредвзято, бесстрастно. Заново оценить ее поведение, выражение лица, припомнить слова, произнесенные ею.
Возможно, вернувшись в привычный мир, она захотела скользнуть в уютную нишу, заботливо приготовленную для нее родителями, родственниками и друзьями, превратив свой брак в деловое соглашение, основанное на предрассудках, которые принято называть «давлением обстоятельств»?
Занять заранее отведенное место, несомненно, было бы проще.
Проще для них обоих.
Не легче ли уступить, расслабиться и следовать наезженной колеей, начав с традиционного объявления в «Газетт»?
От него требовалось лишь сделать Элизе предложение и предоставить событиям идти своим чередом.
Ему не пришлось бы преодолевать себя и пускаться в объяснения с Элизой, не пришлось бы менять свою жизнь, от чего-то отказываться, чем-то жертвовать. Если бы он выбрал брак, основанный на чувстве долга и взаимном уважении, обычное соглашение, заключаемое в высшем свете между мужчиной и женщиной…
Если бы он стремился именно к этому, то осуществить его желание было бы до смешного просто.
Но этого ли он хотел?
К тому времени как закончился обед и все поднялись из-за стола, Джереми больше не был уверен ни в чем. Ни в себе, ни в Элизе, ни в их устремлениях, ни в будущем, которое их ожидало.
Джереми задумал отправиться на продолжительную прогулку. На этот раз в одиночестве. Ему нужно было все обдумать, разобраться в себе, понять, чего он хочет, а затем найти ловкий способ выяснить желания Элизы, прежде чем он выставит себя на посмешище, предложив ей совсем не то, к чему она стремится.
Ему было бы легче осуществить свой замысел, будь у него возможность поговорить с Элизой наедине, без свидетелей, которые, как он и опасался, уже осаждали ее, нетерпеливо ожидая дальнейшего развития событий, но стоило всем покинуть столовую, как вниманием Элизы тотчас завладела ее матушка. Поглощенная разговором Элиза начала подниматься по лестнице вместе с остальными дамами, вероятно, направляясь в гостиную Минервы, излюбленное пристанище герцогини.
Проводив глазами Элизу, Джереми внезапно понял, что трое мужчин следуют за ним по пятам, и направился дальше по коридору, но не в библиотеку, а, минуя ее, к боковой двери, ведущей в сад.
Он вышел из дома, притворил за собой дверь и зашагал по посыпанной гравием дорожке, чувствуя, как с плеч падает огромная тяжесть, а мысли проясняются.
Этого он и желал. Простора и тишины, без которых невозможно думать.
Спрятав руки в карманы брюк, не отрывая глаз от дорожки, Джереми шел вперед. Он предпочел бы проехаться верхом или в двуколке, но рана давала о себе знать, предупреждая, что подобные занятия не для него.
Разум его следовал строгим доводам логики. С позиций логики Джереми рассматривал любой вопрос, который требовалось осмыслить.
Он должен был понять, как строить свое будущее.
Почему бы для начала не сравнить себя с другими мужчинами, чья история ему известна? Эта мысль показалась ему разумной. В глазах окружающих, да и в собственных тоже, Джереми был ученым, а не воином. Однако большинство знакомых ему мужчин, не принадлежавших к миру науки, несомненно, были воителями. И Тристан, и его собратья по клубу «Бастион», и Ройс, и все Кинстеры. Джереми хорошо знал эту породу людей.
Может, он всегда и считался книжным червем, но спасение Элизы из лап похитителей изменило его, неожиданно обнаружив иную, скрытую сторону его натуры, превратив его в воина. Защищая Элизу от опасностей, он состязался с врагами в храбрости, хитрости и силе, как истинный боец, заслужив признание Гейбриела, Девила, Ройса и остальных.
Выходит… в нем слились воедино два начала. Ученый и воин, воин и ученый. Не важно, что зародилось в его душе прежде, что потом. Главное, им владели те же чувства, им двигали те же побуждения, что и истинными воинами. Однако вторая его ипостась, ученый, чье оружие — логика, сдерживала буйные порывы бойца.
Это и отличало его от прочих воителей, придавая ему хладнокровия, а может, здравомыслия. Точно Джереми и сам не знал.
Но как бы то ни было, в нынешнем его положении не было ничего необычного. В сходных обстоятельствах оказались все его друзья и знакомые, собираясь жениться.
Джереми попытался представить, как поступили бы они на его месте.
— Не раздумывая, стремились бы добиться желаемого — заполучить Элизу в жены, — пробормотал он с горькой усмешкой. — Они не стали бы говорить о любви и раскрывать душу, признаваясь в своей уязвимости.
Джереми сознавал, что уязвим. Возможно, в нем говорил не воин, а ученый, но собственная незащищенность не пугала его, он не пытался с ней бороться. По крайней мере не ценой отказа от того, что можно обрести, открыв другому свое сердце. Он никогда не понимал тех, кто готов отказаться от своей цели, не желая поступиться малым.