Овчарка обнюхала мертвую чайку. Солдатик пинком сапога сбросил в воду дохлое тельце. Осмотрел разбитый чайкой фонарь. Овчарка тянула его к углу пирса. Даже принялась облаивать море. Но мои следы уже высохли и пахли резиной.
Я приготовилась защищаться насмерть! Нырок в потайной карман — и я целую свой золотой ствол.
Но солдатик потащил собаку обратно и все стало тихо.
Я в изнеможении опустилась на голую кровать. Тисссс… зашипела панцирная сетка — и тут же впала в глубокое забытье усталости, сна, полуобморока. А ведь прежде всего я хотела обтереть слой соли с лица, прополоскать рот, обвести пальцем в пресной воде трещинки на губах… Мой сон был так глубок, что я опять оказалась в той смутной и солнечной точке своего африканского детства, откуда берут начало все мои страхи: просторная комната с высокими окнами в полстены, на которых трепещут от дуновений теплого ветерка шафранные легкие шторы. Я охвачена страхом, я прячусь под круглым мраморным столиком на змеиной ножке, который накрыт просторной скатертью с витыми золотыми шнурами бахромы. В комнату входит черный в белом бурнусе. В его черных руках сверкает шприц. Он крадется. Я хорошо вижу его лаковые черные ботинки на леопардовой шкуре в круглом крапе, которая брошена на паркетный пол. Черный ступает на цыпочках. Тут обычно сон обрывался: вбегала черная остроухая собака в золотом ошейнике и лаем выдавала мое укрытие под завесой.
Не так было сегодня.
Вдруг сон продолжился.
Только собаки в нем больше не было.
Отчетливо и ясно я вижу как открывается дверь, и вслед за черным слугой в мою комнату… это моя, моя комната! — входит молодая, красивая, жуткая женщина с вороными волосами, такой густоты, словно на ее голове сидит птица, прикрывая крыльями голову. Я никогда прежде не видела женщин с черными волосами и замираю в своем убежище. На руках незнакомка осторожно несет меня! Точно такую же как я маленькую девочку, в моем любимом голубом платьице с атласным воротничком, в моих полосатых гольфах. Только лицо не мое. Девочка спит. Шафранный свет заливает ее пухлые щечки и реснички на кромках век. Мне страшно, я боюсь выдать себя, мне хочется плакать, позвать свою мамочку с красивыми белыми волосами до плеч. Но я вижу, что ручка у девочки забинтована и пугаюсь еще сильней. Слуга делает знак, и хищная незнакомка, наклонившись над моей кроваткой, кладет туда, где сплю только я одна, эту уродину в моем платьице. Но там же мое, мое место! Хочу я крикнуть, и начинаю тихонько плакать от страха и непонимания того, что вижу: мое место занято. Там спит чужая девочка! А где же теперь буду спать я? Я плачу все громче, громче и…
… и просыпаюсь. Мое лицо в слезах. Почти минуту я не могу сообразить где я. Ах да! Это же военная база. Ты на самой границе. Ты убегаешь в Финляндию, Лизок. Вплавь. Через морскую границу. Я расстегиваю до пояса гидрокостюм. Протираю от соли лицо ватным тампоном, который мочу драгоценной влагой из патрона с пресной водой.
Об увиденном воспоминании стараюсь не думать. Его смысл слишком ясен — тебя подменили, Лизочек…
Нехотя съедаю кусок шоколада.
Я потеряла за шесть часов марафона несколько килограммов веса. И все же совершенно нет аппетита. Я буквально заставляю себя есть горьковатую плитку в крупных панцирных клетках в нарывах белого миндаля.
На часах шесть часов тридцать минут.
За окном слышен рев сторожевых катеров. Я оглядываю острым взглядом базу и размышляю: — ага, катера выходят в море на дневное патрулирование. Один, два, три, четыре, пять… пять катеров. Их выход совпадает с началом светового дня и концом работы прожекторов. А Первый прожектор включают с наступлением ночи, около ГГ часов, значит выплывать с базы надо до возвращения катеров дневной вахты и до начала работы последнего, Пятого прожектора… примерно в девять часов вечера, чтобы успеть отплыть за два часа на достаточное расстояние от гада, на самую кромку светового залпа. Судя по всему — это последний прожектор. Дальше — Финляндия.
От рева пограничных катеров мое убежище содрогается, как карточный домик. Я на военной базе! Кому в голову придет искать здесь нарушителя границы?!
Утро наполняется солнцем.
Я снова опускаюсь посидеть на кровать и опять впадаю в забытье. Только во сне я расплакалась.
Меня разбудил тихий вкрадчивый звук… кап, кап, кап… Где-то протекал кран! Смотрю на часы! Три часа дня! Я проспала девять часов как убитая, сидя на голой кровати, прислонившись спиной к стенке с револьвером между колен в руках.
На этот раз мне ничего не снилось.
Испуганный взгляд в окно — у причала всего один катер, тот самый ночной зверь, что чуть не размазал меня об стенку причала. База пуста. Только виден в солнечном мареве одинокий силуэт автоматчика на сторожевой вышке.
Стоит разгар жаркого тихого дня.
Неужели штиль?!
Кидаюсь к другому окну — нет! на море прежний бриз. Блаженное колыхание воды до самого горизонта, в редких проплешинах солнечной глади.
Дуракам везет.
Но где капает вода? .
Я заглядываю за железный сейф ростом со шкаф и обнаруживаю утлый умывальник, заплеваный пятачок раковины с медным краником, из которого сонно сочится драгоценная нитка белого жемчуга. Вода! Я открываю кран и набиваю рот доотвала холодной водой! Кайф! Мне хочется протереть тело от пота полотенцем, которое забыто болтается на гвозде в стене. Оно захватано грязными лапами, но я отмываю его под пресной струей и … и делаю непоправимую ошибку. Я вылезаю из резиновой кожи. Отматываю с пояса заветную книжку сказок Перро, с письмом отца, с кредитными карточками и паспортом между страниц. Складываю все барахло уютной грудой на ложе и лезу нагишом к медному рыльцу с чистой водой.
Я заметила его в осколок зеркала, пришпандоренный изолентой к стене над умывальником. И испуганно оглянулась. Мамочка!
На пороге стоял здоровенный бритоголовый верзила в тельняшке и брюках цвета хаки. Он неслышно прокрался по лестнице вверх, и уже пару минут любовался моей задницей, покачивая в руке дубинку. Я не сразу поняла, что это электрошоковая дубинка.
Мой револьвер погребен под кучей одежды.
Все мое оружие — вафельное полотенце.
— Тю… тю… тю… — присвистнул детина, прикладывая палец к губам; — тссс… тихо…
Я увидела круглые глаза самца, уже задернутые поволокой похоти и, дрогнув манюркой, поняла — гад будет насиловать жестоко, кроваво, долго, мучительно, страстно, страшно и убьет уже на закуску, чтобы надругаться над мертвой бабой, словить кайф от агонии.
Кто я такая, он даже не стал вникать, хотя ласты лежали сверху.
Главное он просек — я скрываюсь, я одна, я беззащитна.
Вот почему он все время молчал, пока мы убивали друг друга. Он не хотел ни с кем делиться поживой, как лев-людоед. «Сам слопаю печень, пороюсь мордой в паху, откушаю сисек».
Я тоже молчала.