А Каплюш тем временем направился к Шатле, мечтая о расправе, которую он учинит завтра, и о чести, которую ему, как всегда, окажет двор, если будет присутствовать при казни; от такого поручения, оттого, что руку ему пожала столь высокая особа, гордость распирала его. Каплюш надулся от важности, видно было, что он доволен собой, он шел, рассекая в различных направлениях правой рукой воздух, словно репетируя сцену, в коей завтра ему предстоит сыграть столь значительную роль.
Так он дошел до дверей Шатле, стукнул в них один раз: быстрота, с какой привратник открыл двери, свидетельствовала о том, что тот, кто стучит, пользуется особой привилегией, а именно – не ждать, и что привратник знает об этом.
Семья тюремщика ужинала, он предложил Каплюшу отужинать вместе с ними, и тот согласился с видом благодушной снисходительности: еще бы, ведь ему пожимал руку первый вассал фрунцузской короны. Поэтому он поставил у дверей свою огромную шпагу и сел на почетное место.
– Мэтр Ришар, – спустя минуту спросил Каплюш, – кого из самых важных сеньоров вы содержите в вашем заведении?
– Ей-богу, мессир, – отвечал Ришар, – я тут совсем недавно, моего предшественника и его жену убили Бургундцы, когда брали Шатле. Я хорошо знаю вкус похлебки, которой я кормлю моих пленников, но я не знаю, кто ее ест.
– А много их?
– Сто двадцать.
– Ну что ж, мэтр Ришар, завтра их будет сто девятнадцать.
– Как так? Уж не взбунтовалось ли опять население? – живо спросил тюремщик, испугавшись, что его постигнет участь его предшественника. – Если б я знал, кого надо выдать, я приготовил бы его заранее.
– Нет, нет, – остановил тюремщика Каплюш, – вы не поняли меня, население топает сейчас к Маркуси и Монтери, так что к Шатле оно повернуто спиной. Не о бунте речь, а об исполнении приговора.
– А вы знаете это наверняка?
– Это вы меня спрашиваете! – смеясь, воскликнул Каплюш.
– Да что я, ведь вы получили приказ от прево.
– Нет, берите выше. Приказ исходит от самого герцога Бургундского.
– От герцога?
– Да, – сказал Каплюш, перевернув стул на задней ножке и небрежно раскачиваясь на нем, – да, от герцога Бургундского. Он пожал мне руку – часу еще не прошло – и сказал мне: «Каплюш, друг мой, сделай одолжение, беги в тюрьму Шатле и жди там моих указаний». А я ему говорю: «Монсеньер, можете рассчитывать на меня, клянусь животом». Так что яснее ясного: завтра унесут ногами вперед какого-нибудь знатного Арманьяка, а перед этим герцог хочет поглядеть на хорошую работу, – это он и возложил на меня. А иначе приказ был бы от прево, и тогда его получил бы мой подручный Горжю.
Не успел он кончить, как раздались два удара молотком в наружную дверь; тюремщик попросил у Каплюша разрешения взять лампу, Каплюш согласно кивнул, и тюремщик вышел, оставив семью и гостя в полной темноте.
По истечении десяти минут он вернулся, тщательно закрыл за собой дверь комнаты, но не прошел к своему месту, а остановился у дверей и с каким-то странным удивлением взглянул на гостя.
– Мэтр Каплюш, – сказал он, – пойдемте со мной.
– Отлично, – отвечал тот, допивая вино из своего стакана и прищелкивая языком, как человек, только тогда по-настоящему оценивший друга, когда пришло время с ним расстаться. – Отлично, мне все ясно.
Мэтр Каплюш поднялся и, взяв шпагу, оставленную им у дверей, проследовал за тюремщиком.
Они сделали всего несколько шагов по сырому коридору и очутились у лестницы, настолько узкой, что на ум невольно приходила мысль: архитектор, мастеривший ее, понимал, что лестница в государственной тюрьме – лишь дополнение к ней. Каплюш спускался с ловкостью человека, которому дорога хорошо известна, он напевал мотивчик любимой песенки и, останавливаясь на каждой площадке, в то время как привратник неумолимо следовал впереди, приговаривал: «Ах ты черт. Ведь какой высокий вельможа». Так они спустились примерно на шестьдесят ступенек.
Тут привратник открыл низкую дверцу, такую низкую, что Каплюш – а он был совсем не высок – вынужден был нагнуться, чтобы проникнуть в камеру, находившуюся за этой дверью. Проходя, он отметил, как прочна и надежна дверь: дубовая, в четыре больших пальца толщиной и вдобавок обита железом. Он одобрительно, с видом знатока, кивал головой. Темница была пуста.
Каплюшу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в этом, но он решил, что тот, за кем он послан, либо на допросе, либо его пытают; он поставил шпагу в угол и стал спокойно ждать заключенного.
– Пришли, – проговорил тюремщик.
– Хорошо, – кратко ответил мэтр Каплюш.
Ришар собирался было уйти с лампой в руке, но мэтр Каплюш попросил оставить лампу ему. Тюремщику не было приказано оставлять Каплюша без света, и он исполнил просьбу. Едва Каплюш заполучил лампу, как тотчас начал исследовать камеру; он был настолько поглощен этим занятием, что не услышал, как дважды повернули ключ в замочной скважине и тяжелый засов опустился.
В соломе, служившей постелью, он нашел то, что искал: камень, которым узник пользовался как подушкой.
Мэтр Каплюш положил камень посреди камеры, пододвинул к нему старую деревянную скамеечку, на нее поставил фонарь, потом взял шпагу, камень смочил остатками уже гнилой воды, которую он нашел в кувшине с отколотыми краями; сев на пол и зажав между коленями камень, он с важным видом стал точить об него шпагу, – ведь от частого употребления в последние дни она слегка притупилась; Каплюш прерывал свою работу лишь для того, чтобы проверить, проведя большим пальцем по лезвию, достаточно ли остра шпага, и затем с новым пылом принимался за работу.
Он был так поглощен столь приятной заботой, что не заметил, как дверь открылась и снова закрылась и к нему подошел человек, глядя на него с неподдельным изумлением. Наконец вошедший прервал молчание.
– Черт возьми, мэтр Каплюш, – сказал он, – странным делом вы заняты.
– А, это ты, Горжю, – сказал Каплюш и вскинул на гостя глаза, но тотчас вновь опустил их на камень, приковывавший все его внимание. – О чем ты?
– Я говорю, меня прямо поражает, что вас занимают сейчас такие мелочи.
– Естественно, сын мой, – отвечал Каплюш, – ничего не делается без души, а в нашем деле она так же нужна, как в любом другом. Эта шпага затупилась, оно, конечно, неважно во время мятежа, главное – убить, а сколько раз ты за это берешься – все равно; но служба, которую ей предстоит нести, несравненна с той, что она несла весь этот месяц, и тут уж не надо жалеть стараний, иначе уронишь свою честь.
У Горжю был теперь мало сказать – изумленный, а какой-то дурацкий вид. Он молча смотрел на своего учителя, а тот, казалось, тем усерднее работал, чем ближе был его конец.
Спустя некоторое время мэтр Каплюш вновь вскинул глаза на Горжю.
– Ты, стало быть, не знаешь, – сказал он, – что завтра состоится казнь?