Потерявшая имя - читать онлайн книгу. Автор: Анна Малышева, Анатолий Ковалев cтр.№ 61

— Завтра же велю врезать в тамошние двери новые замки, а ключи буду хранить у себя, пока не продам все эти трухлявые талмуды!

Объявив свою волю, князь удалился, а нянька опустилась на стул и закрыла лицо руками.

— Что ты наделал, Борис! — простонала она. — Ведь весь смысл жизни твоего брата заключен в этих книгах! Ну до чего же ты не воздержан на язык! Ради острого словца на все готов!

Борисушка бросился перед нянькой на колени, обхватил ее ноги и со слезами пообещал:

— Я все исправлю, Евлампиюшка! Клянусь! Вот увидишь!

Она только вздохнула в ответ и погладила ребенка по кудрявой головке.

Дом Познякова, что у Никитских ворот, с чудесным зимним садом, где даже в самые суровые морозы произрастали пальмы и лианы, изумлял своей роскошью на фоне пепелища. Он ничуть не пострадал, а напротив, только выиграл в убранстве, потому что во время французской оккупации в нем проживал вице-король Италии, пасынок Наполеона, принц Евгений Богарнэ.

— Не знаю, хорошо ли это? — сомневалась графиня Прасковья Игнатьевна, трясясь в карете. — Тут давали комедию для корсиканца, а теперь мы, спустя несколько месяцев, будем здесь же веселиться да ладоши отбивать?

Евгений не поддержал темы. Он мог бы напомнить матери, что у них в особняке тоже гостил наполеоновский генерал, ел за их столом, спал на их постелях. Что же им теперь делать — дом продать или сменить обстановку? Но, не желая вступать в спор, молодой граф всю дорогу молчал. Его мучила нерешительность, детская робость перед матерью, сознание, что та до сих пор считает его маленьким мальчиком. В их отношениях (твердил себе Евгений) должен наступить наконец переломный момент, когда взрослый сын полностью выходит из-под материнской опеки и становится самостоятельным человеком. Разговор предстоит тяжелый и болезненный для обоих.

— Ну вот и Позняковские хоромы, — глянув в окно кареты, сообщила графиня.

У великолепного широкого подъезда, щедро освещенного масляными фонарями, теснилось множество карет. Губернатор все тонко рассчитал — небывалое количество знатных московских господ собралось в этот вечер на русский спектакль. Подбежавшие к карете слуги усадили Евгения в покойное кресло и внесли в фойе на плечах, словно какого-то султана. Люди расступались при виде трогательной процессии, кланялись в почтительном молчании, но вдруг кто-то не выдержал и крикнул: «Слава героям войны!» В тот же миг раздались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Прасковья Игнатьевна, никогда не страдавшая сентиментальностью, невольно прослезилась, а Евгений горько пошутил:

— Спектакль еще не начался, а меня уже носят на руках…

Тщеславное сердце графини переполнялось гордостью за сына. Евгений за короткий срок сумел снискать всеобщее уважение, и это притом, что литературный труд в их среде мало ценен, а некоторыми даже презираем. Все-таки не зря она воспитывала в сыне волю к жизни и жажду деятельности, качества, которых начисто был лишен ее покойный супруг Владимир Ардальонович. Сам хозяин Позняков встретил их с распростертыми объятьями и любезно препроводил в ложу бенуара, над самой сценой.

— Ты не жалеешь, что согласился ехать на премьеру? — осторожно поинтересовалась мать, когда они остались одни.

— Ну что вы, маменька, это был всего лишь детский каприз. — Евгений послал ей нежную улыбку и прибавил: — Надеюсь, последний в моей жизни. Пора уж проститься с детством…

Евгений намеревался сразу перейти к разговору, который его давно мучил, но в это время в ложу ввалилась стайка бесцеремонных молодых людей, титулованных сотрудников московских газет и журналов. Один из них, самый напористый и наглый, в старом фраке, с засаленными волосами и неприятным, насмешливым взглядом обратился к Евгению попросту, будто знаком был с ним по крайней мере лет двадцать:

— Граф, а ведь говорят, ваш перевод зингшпиля во много раз превосходит оригинал…

— Это сильное преувеличение, — не дал ему договорить Шувалов.

— Однако теперь от вас ждут зингшпиля собственного сочинения, — в насмешливом тоне продолжал тот.

— Я пишу пьесу, — признался граф, — но это не комедия…

— Неужели наконец русская драма?! — с неподдельным восторгом воскликнул другой, совсем юный литератор с широко распахнутыми наивными глазами.

— Это трагедия из римской жизни, — послал ему улыбку Евгений.

— Конечно же безумно героическая! — скептически фыркнул зубоскал в потертом фраке.

— Отчасти любовная, — возразил Шувалов. — Я взял не новую тему — любовь императора Тита Флавия к иудейской принцессе Беренике, но хочется рассказать эту историю по-новому.

— Желаю вам переплюнуть Расина, — усмехнулся, поднимаясь со стула, газетчик. Его товарищи не собирались покидать ложу Шуваловых и продолжали осыпать графа вопросами.

Прасковья Игнатьевна находилась в благостном настроении до тех пор, пока не наткнулась взглядом на князя Белозерского. Тот из своей ложи приветствовал графиню почтительным поклоном, но при этом как-то особенно неприятно ухмылялся, будто говорил: «Что, матушка, послушалась моего совета? Высекла сынка и теперь почиваешь на лаврах!» Графиня ответила ему едва заметным кивком и тут же отвернулась.

Поняв, что серьезный разговор с матерью вряд ли сегодня состоится, и сразу почувствовав от этого огромное облегчение, Евгений пустился в рассуждения о будущности русского театра, одновременно гневаясь на себя за детское малодушие и наслаждаясь почтительным вниманием своих слушателей.

Всеобщее презрение москвичей преследовало губернатора и в театре. Никто не приветствовал его у входа, как бывало раньше, никто не зашел в ложу, люди отворачивались, чтобы не встречаться с ним взглядом. От такого обхождения иной бы слег в нервной горячке, но нынче губернатору все было нипочем, потому что рядом с ним находился его «ангельчик». Федор Васильевич с высокомерным презрением взирал на неблагодарную публику, словно знаменитый, но освистанный трагик, вдруг забывший свой монолог. Лиза впервые была в театре. Приоткрыв влажный румяный ротик, девочка восторженно разглядывала огромные хрустальные люстры и бархатный занавес, за которым пряталось нечто, какая-то невероятная тайна. Детей не водили на вечерние спектакли, и потому на Лизу смотрели искоса и с удивлением. Вызывало всеобщее недоумение и то, что наряд ее был весьма скромен и мрачен и совсем не соответствовал празднику, так как Екатерина Петровна никогда не позволила бы дочери надеть нарядное платье накануне Великого Поста. К счастью, девочка не замечала и не чувствовала всеобщей холодности и презрения. Если бы кто-то и обратил Лизино внимание на то, что с ними никто не раскланивается, девочка никогда бы не поверила, что ее обожаемого папеньку можно не любить и даже презирать.

Еще до начала представления в губернаторскую ложу пожаловал князь Белозерский с сыном. Граф отправил ему записку, предвидя всеобщий бойкот.

— Приехали с сыночком? — обрадовался губернатор. — А я как раз взял с собой Лизу! Им будет по крайней мере не скучно, если не поймут пьесы.