– То правда, – поддакнул и пан Врублевский.
– Пузьно? Это что такое пузьно? – спросила Грушенька.
– То значи поздно, пани, поздно, час поздний, – разъяснил
пан на диване.
– И все-то им поздно, и все-то им нельзя! – почти взвизгнула
в досаде Грушенька. – Сами скучные сидят, так и другим чтобы скучно было. Пред
тобой, Митя, они все вот этак молчали и надо мной фуфырились…
– Богиня моя! – крикнул пан на диване, – цо мувишь, то сень
стане. Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и
печальный.) Естем готув (я готов), пане, – докончил он, обращаясь к Мите.
– Начинай, пане! – подхватил Митя, выхватывая из кармана
свои кредитки и выкладывая из них две сторублевых на стол.
– Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай
банк!
– Карты чтоб от хозяина, пане, – настойчиво и серьезно
произнес маленький пан.
– То найлепши спосуб (самый лучший способ), – поддакнул пан
Врублевский.
– От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы
хорошо, панове! Карты! – скомандовал Митя хозяину.
Хозяин принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что
уж сбираются девки, жидки с цимбалами прибудут тоже, вероятно, скоро, а что
тройка с припасами еще не успела прибыть. Митя выскочил из-за стола и побежал в
соседнюю комнату сейчас же распорядиться. Но девок всего пришло только три, да
и Марьи еще не было. Да и сам он не знал, как ему распорядиться и зачем он
выбежал: велел только достать из ящика гостинцев, леденцов и тягушек и оделить
девок. «Да Андрею водки, водки Андрею! – приказал он наскоро, – я обидел
Андрея!» Тут его вдруг тронул за плечо прибежавший вслед за ним Максимов.
– Дайте мне пять рублей, – прошептал он Мите, – я бы тоже в
банчик рискнул, хи-хи!
– Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! – Он вытащил
опять все кредитки из кармана и отыскал десять рублей. – А проиграешь, еще
приходи, еще приходи…
– Хорошо-с, – радостно прошептал Максимов и побежал в залу.
Воротился тотчас и Митя и извинился, что заставил ждать
себя. Паны уже уселись и распечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее,
почти ласково. Пан на диване закурил новую трубку и приготовился метать; в лице
его изобразилась даже некая торжественность.
– На мейсца, панове! – провозгласил пан Врублевский.
– Нет, я не стану больше играть, – отозвался Калганов, – я
давеча уж им проиграл пятьдесят рублей.
– Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, –
заметил в его сторону пан на диване.
– Сколько в банке? Ответный? – горячился Митя.
– Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить
будешь.
– Миллион! – захохотал Митя.
– Пан капитан, может, слышал про пана Подвысоцкего?
– Какого Подвысоцкого?
– В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит
Подвысоцкий, видит тысёнц злотых, ставит: ва-банк. Банкер муви: «Пане
Подвысоцки, ставишь злото чи на гонор?» – «На гонор, пане», – муви Подвысоцкий.
«Тем лепей, пане». Банкер мечет талью, Подвысоцкий берет тысёнц злотых.
«Почекай, пане, – муви банкер, вынул ящик и дает миллион, – бери, пане, ото
есть твой рахунек» (вот твой счет)! Банк был миллионным. «Я не знал того», –
муви Подвысоцкий. «Пане Подвысоцки, – муви банкер, – ты ставилэсь на гонор, и
мы на гонор». Подвысоцкий взял миллион.
– Это неправда, – сказал Калганов.
– Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои
(в порядочном обществе так не говорят).
– Так и отдаст тебе польский игрок миллион! – воскликнул
Митя, но тотчас спохватился. – Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст,
отдаст миллион, на гонор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски,
ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет – валет.
– А я рублик на дамочку, на червонную, на хорошенькую, на
паненочку, хи-хи! – прохихикал Максимов, выдвинув свою даму и как бы желая
скрыть ото всех, придвинулся вплоть к столу и наскоро перекрестился под столом.
Митя выиграл. Выиграл и рублик.
– Угол! – крикнул Митя.
– А я опять рублик, я семпелечком, я маленьким, маленьким
семпелечком, – блаженно бормотал Максимов в страшной радости, что выиграл
рублик.
– Бита! – крикнул Митя. – Семерку на пе!
Убили и на пе.
– Перестаньте, – сказал вдруг Калганов.
– На пе, на пе, – удваивал ставки Митя, и что ни ставил на
пе, – все убивалось. А рублики выигрывали.
– На пе! – рявкнул в ярости Митя.
– Двесьце проиграл, пане. Еще ставишь двесьце? – осведомился
пан на диване.
– Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе!
– И, выхватив из кармана деньги, Митя бросил было двести рублей на даму, как
вдруг Калганов накрыл ее рукой.
– Довольно! – крикнул он своим звонким голосом.
– Что вы это? – уставился на него Митя.
– Довольно, не хочу! Не будете больше играть.
– Почему?
– А потому. Плюньте и уйдите, вот почему. Не дам больше
играть!
Митя глядел на него в изумлении.
– Брось, Митя, он, может, правду говорит; и без того много
проиграл, – со странною ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба пана вдруг
поднялись с места со страшно обиженным видом.
– Жартуешь (шутишь), пане? – проговорил маленький пан,
строго осматривая Калганова.
– Як сен поважашь то робиць, пане! (Как вы смеете это
делать!) – рявкнул на Калганова и пан Врублевский.
– Не сметь, не сметь кричать! – крикнула Грушенька. – Ах
петухи индейские!
Митя смотрел на них на всех поочередно; но что-то вдруг поразило
его в лице Грушеньки, и в тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме
его – странная новая мысль!
– Пани Агриппина! – начал было маленький пан, весь красный
от задора, как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.
– Ясневельможный, на два слова.
– Чего хцешь, пане? (Что угодно?)
– В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе
хороших, самых лучших, останешься доволен.
Маленький пан удивился и опасливо поглядел на Митю. Тотчас
же, однако, согласился, но с непременным условием, чтобы шел с ним и пан
Врублевский.
– Телохранитель-то? Пусть и он, и его надо! Его даже
непременно! – воскликнул Митя. – Марш, панове!