И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было
ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно,
неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже
более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив,
при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же
посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне,
как в воде или в воздухе.
Такое поведение оскорбляло несколько мое самолюбие. Само
собою разумеется, что я давно уже угадал про себя эту главную тайну его и видел
всё насквозь. По глубочайшему тогдашнему моему убеждению, обнаружение этой
тайны, этой главной заботы Степана Трофимовича, не прибавило бы ему чести, и
потому я, как человек еще молодой, несколько негодовал на грубость чувств его и
на некрасивость некоторых его подозрений. Сгоряча – и, признаюсь, от скуки быть
конфидентом – я, может быть, слишком обвинял его. По жестокости моей я
добивался его собственного признания предо мною во всем, хотя, впрочем, и
допускал, что признаваться в иных вещах, пожалуй, и затруднительно. Он тоже
меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и даже
злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю его
насквозь. Пожалуй, раздражение мое было мелко и глупо; но взаимное уединение
чрезвычайно иногда вредит истинной дружбе. С известной точки он верно понимал
некоторые стороны своего положения и даже весьма тонко определял его в тех
пунктах, в которых таиться не находил нужным.
– О, такова ли она была тогда! – проговаривался он иногда
мне о Варваре Петровне. – Такова ли она была прежде, когда мы с нею говорили…
Знаете ли вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли вы поверить, что у
нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё
это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то
приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
– За что же ей теперь сердиться, когда вы исполнили ее
требование? – возразил я ему.
Он тонко посмотрел на меня.
– Cher ami, если б я не согласился, она бы рассердилась
ужасно, ужа-а-сно! но все-таки менее, чем теперь, когда я согласился.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили в тот
вечер бутылочку. Но это было только мгновение; на другой день он был ужаснее и
угрюмее, чем когда-либо.
Но всего более досадовал я на него за то, что он не решался
даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления
знакомства, чего, как слышно, они и сами желали, так как спрашивали уже о нем,
о чем и он тосковал каждодневно. О Лизавете Николаевне он говорил с каким-то
непонятным для меня восторгом. Без сомнения, он вспоминал в ней ребенка,
которого так когда-то любил; но, кроме того, он, неизвестно почему, воображал,
что тотчас же найдет подле нее облегчение всем своим настоящим мукам и даже
разрешит свои важнейшие сомнения. В Лизавете Николаевне он предполагал
встретить какое-то необычайное существо. И все-таки к ней не шел, хотя и каждый
день собирался. Главное было в том, что мне самому ужасно хотелось тогда быть
ей представленным и отрекомендованным, в чем мог я рассчитывать единственно на
одного лишь Степана Трофимовича. Чрезвычайное впечатление производили на меня
тогда частые встречи мои с нею, разумеется на улице, – когда она выезжала
прогуливаться верхом, в амазонке и на прекрасном коне, в сопровождении так
называемого родственника ее, красивого офицера, племянника покойного генерала
Дроздова. Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я сам очень скоро
потом сознал всю невозможность моей мечты, – но хоть мгновение, а оно
существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я
иногда в то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Все наши еще с самого начала были официально предуведомлены
о том, что Степан Трофимович некоторое время принимать не будет и просит
оставить его в совершенном покое. Он настоял на циркулярном предуведомлении,
хотя я и отсоветовал. Я же и обошел всех, по его просьбе, и всем наговорил, что
Варвара Петровна поручила нашему «старику» (так все мы между собою звали
Степана Трофимовича) какую-то экстренную работу, привести в порядок какую-то
переписку за несколько лет; что он заперся, а я ему помогаю, и пр., и пр. К
одному только Липутину я не успел зайти и всё откладывал, – а вернее сказать, я
боялся зайти. Я знал вперед, что он ни одному слову моему не поверит,
непременно вообразит себе, что тут секрет, который, собственно, от него одного
хотят скрыть, и только что я выйду от него, тотчас же пустится по всему городу
разузнавать и сплетничать. Пока я всё это себе представлял, случилось так, что
я нечаянно столкнулся с ним на улице. Оказалось, что он уже обо всем узнал от
наших, мною только что предуведомленных. Но, странное дело, он не только не
любопытствовал и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам еще
прервал меня, когда я стал было извиняться, что не зашел к нему раньше, и
тотчас же перескочил на другой предмет. Правда, у него накопилось, что
рассказать; он был в чрезвычайно возбужденном состоянии духа и обрадовался
тому, что поймал во мне слушателя. Он стал говорить о городских новостях, о
приезде губернаторши «с новыми разговорами», об образовавшейся уже в клубе
оппозиции, о том, что все кричат о новых идеях и как это ко всем пристало, и
пр., и пр. Он проговорил с четверть часа, и так забавно, что я не мог
оторваться. Хотя я терпеть его не мог, но сознаюсь, что у него был дар
заставить себя слушать, и особенно когда он очень на что-нибудь злился. Человек
этот, по-моему, был настоящий и прирожденный шпион. Он знал во всякую минуту
все самые последние новости и всю подноготную нашего города, преимущественно по
части мерзостей, и дивиться надо было, до какой степени он принимал к сердцу
вещи, иногда совершенно до него не касавшиеся. Мне всегда казалось, что главною
чертой его характера была зависть. Когда я, в тот же вечер, передал Степану
Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, – тот, к удивлению
моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или
нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да и не
от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
– Вот верьте или нет, – заключил он под конец неожиданно, –
а я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями о нашем
положении, но что он и еще что-нибудь сверх того знает, что-нибудь такое, чего
ни вы, ни я еще не знаем, а может быть, никогда и не узнаем, или узнаем, когда
уже будет поздно, когда уже нет возврата!..
Я промолчал, но слова эти на многое намекали. После того
целых пять дней мы ни слова не упоминали о Липутине; мне ясно было, что Степан
Трофимович очень жалел о том, что обнаружил предо мною такие подозрения и
проговорился.
II
Однажды поутру, – то есть на седьмой или восьмой день после
того как Степан Трофимович согласился стать женихом, – часов около одиннадцати,
когда я спешил, по обыкновению, к моему скорбному другу, дорогой произошло со
мной приключение.