Море-океан - читать онлайн книгу. Автор: Алессандро Барикко cтр.№ 17

— В статье Море я бы не давал иллюстраций…

— А падре Плюш сам рисовал для своей книжки.

— Полно, Элизевин…

— Только не говорите мне, что у нас объявился еще один ученый…

— Это чудесная книга.

— Вы что, действительно пишете, падре Плюш?

— Да нет, тут нечто… особое. Это не то чтобы книга…

— Еще какая книга.

— Элизевин…

— Он ее никому не показывает. А книга чудесная.

— Наверное, стихи.

— Не совсем.

— Но близко.

— Песни.

— Нет.

— Ну же, падре Плюш, не заставляйте себя упрашивать…

— Вот именно…

— Что — именно?

— Нет, я насчет «упрашивать»…

— Только не говорите мне, что…

— Молитвы. Это молитвы.

— Молитвы?

— О боже…

— Но молитвы падре Плюша не такие, как все…

— По-моему, неплохо придумано. Лично мне всегда не хватало подходящего молитвенника.

— Бартльбум, ученому не пристало молиться; если он настоящий ученый, ему и в голову не придет (стоп)

— Наоборот! Коль скоро мы изучаем природу, а природа — это не что иное, как зеркало…

— Он написал бесподобную молитву врача. Ведь врач тоже ученый?

— То есть как-врача?

— Она называется Молитва врача, излечившего больного и чувствующего смертельную усталость в тот самый момент, когда исцеленный больной встает на ноги.

— Что-что?

— Таких молитв не бывает.

— Я же сказала: молитвы падре Плюша необычные.

— И что, там все такие?

— Есть названия и покороче, но дух тот же.

— А можно еще какую-нибудь, падре Плюш…

— Я смотрю, и вас на молитвы потянуло, Плассон?

— Ну, взять хотя бы эту: Молитва картавого мальчика или Молитва человека, который падает в овраг и не хочет умирать…

— Ушам своим не верю…

— Разумеется, она совсем коротенькая, всего несколько слов… Или вот еще: Молитва старика, у которого трясутся руки. В общем, в таком роде…

— Что-то невероятное!

— И сколько их у вас?

— Немного… Тут особо-то не распишешься… Хотелось бы, но без вдохновения ничего не выходит…

— Ну, примерно…

— На сегодня… 9502.

— Не может быть…

— Страшное дело…

— Черт возьми, Бартльбум, по сравнению с этим ваша энциклопедия выглядит школьной тетрадкой.

— А как вам это удается, падре Плюш?

— Понятия не имею.

— Вчера он сочинил просто потрясающую.

— Элизевин…

— Нет, правда.

— Элизевин, ради Бога…

— Вчера он сочинил молитву о вас.

Все разом умолкают.

Вчера он сочинил молитву о вас.

Она сказала это, глядя мимо них.

Вчера он сочинил молитву о вас.

Она смотрит куда-то в сторону, и вот уже все обращают туда изумленные взоры.

Сбоку от стеклянной двери столик. За столиком человек с потухшей трубкой в руке. Адамс. Никто не заметил, когда он вошел. Может, только что.

Может, давным-давно.

— Вчера он сочинил молитву о вас.

Немая сцена. Элизевин встает и подходит к Адамсу.

— Она называется Молитва человека, не желающего называть свое имя.

Ласково. Она говорит это ласково.

— Падре Плюш думает, что вы доктор.

Адамс улыбается.

— Временами.

— А я говорю, что вы моряк.

Немая сцена продолжается. Все замерли. Но ловят каждое слово. Каждое.

— Временами.

— Ну а сейчас вы кто? Адамс качает головой.

— Я просто жду.

Элизевин стоит перед ним. В уме у нее наивный вопрос: «Чего ждете?»

Всего два слова. Но ей не удается их произнести, потому что мгновением раньше она слышит про себя отчетливый шепот: Не спрашивай меня об этом, Элизевин. Не надо, прошу тебя.

Элизевин стоит, не издав ни звука, и смотрит в немые, как камни, глаза Адамса.

Молчание.

Адамс поднимает взгляд поверх нее и говорит:

— Сегодня удивительное солнце.

За стеклами, без единого стона, испустили последний вздох туманы и зазвенел ослепительно-прозрачный воздух воскресшего из пустоты дня.

Берег. И море.

Свет.

Северный ветер.

Бесшумные приливы и отливы.

Дни. Ночи.

Литургия. Если присмотреться — застывшая литургия. Застывшая.

Люди как мановения обряда.

Не вполне люди.

Жесты.

Их поглощает каждодневно надвигающаяся церемония — словно кислород для ангельского клокотания волн.

Их вбирает совершенный береговой ландшафт — словно фигурки на шелковых веерах.

Изо дня в день они становятся все неизменнее.

Очутившись у моря, они рождаются, исчезая, и в зазорах элегантного ничто находят утешение от временного небытия.

По оптическому обману души разливается серебряный перезвон их голосов — единственная ощутимая рябь в безмятежности невыразимого волшебства.

— Вы думаете, я сумасшедший?

— Нет.

Бартльбум рассказал ей обо всем. О письмах, о шкатулке красного дерева, о заветной женщине. Обо всем.

— Я еще никому об этом не рассказывал.

Тишина. Вечер. Анн Девериа. Распущенные волосы. Длинная, до пят, белоснежная ночная рубашка. Ее комната. На стенах блики света.

— А почему именно мне, Бартльбум?

Профессор теребит край сюртука. Это не легко. Совсем не легко.

— Потому что мне нужна ваша помощь.

— Моя?

— Ваша.

Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное — «мое», и точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив. Так может продолжаться до бесконечности. Но вот в один прекрасный день что-то ломается в этой громадной машине грез — бац, — разрывается ни с того ни с сего; человек и в толк не возьмет, как это вдруг вся эта небывальщина уже не в нем, а перед ним, словно бред постороннего, только этот посторонний и есть он сам. Бац. Чепуха. Нечаянный вопрос. Всего-то.