— Надо бежать через окно, — перешел я к
конструктивному решению, — но сперва нужно забаррикадировать дверь. —
Я вцепился в громадный шкаф, но не смог сдвинуть его с места. — Да
помогите же мне кто-нибудь!
Но, кроме Стаса, никто и не шелохнулся. Дверь хрустнула под
очередным могучим ударом, и со стен посыпалась штукатурка. Вдвоем мы все-таки
придвинули шкаф на нужное место.
— Зачем это им нас убивать? — спросил Лелик,
слегка придя в себя и повернув к нам малиновое от смеха лицо. — Мы же их
кумиры, мы их фавориты и любимчики…
— Уже не любимчики! — выкрикнул Стас. —
Сматываться надо!
— Открывайте, уроды московские! — донеслось из-за
двери. — Открывайте, а то хуже будет!..
— Конечно, надо открыть! — воскликнул Лелик,
садясь. — Общение со зрителем — часть нашего тяжкого артистического
труда.
Раздался еще один удар, замок не выдержат, и выбитая дверь с
грохотом уперлась в заднюю стенку шкафа.
— Черт с ними, с дураками! — крикнул я
Стасу. — Бежим! — и бросился к окну. Распахнув створки, мы, не
раздумывая, сиганули в душистые заросли черемухи.
Но тут нас уже поджидали колхозники. И они сцапали нас, что
называется, тепленькими…
* * *
Примерно через полчаса все мы, со связанными за спиной
руками и, словно альпинисты, сцепленные одной веревкой, двигались куда-то к
окраине села под конвоем вооруженных кольями и вилами сельчан. Но утратившие
всякую связь с реальностью звезды воспринимали это как некую веселую забаву,
вроде свадебного похищения.
Они то и дело порывались плясать то ламбаду или летку-енку,
то сиртаки или макарену, но суровые конвоиры подгоняли их, и танцы быстро
затухали. Тогда артисты начинали о чем-то оживленно друг с другом щебетать.
Один только Перескоков, более других информированный об эффекте подобрения,
явно понимал всю степень нависшей над нами опасности и непрерывно причитал у
меня за спиной:
— Костик, Стасик, простите меня за то, что я вас в это
втянул… Это я, я во всем виноват… Но я не хотел… Я хотел как лучше! Вы ведь
сами просили… А как еще было найти Леокадию? Но здесь-то про нее, выходит, даже
не слышали…
— Хватит, Веня, — сказал я ему, в который уже раз
дивясь его сообразительности. — Мы и сами хороши…
— А интересно, что они собираются с нами делать? —
вывернув насколько возможно шею, с неуместным любопытством перебил нас идущий
передо мной Стас.
— Кто их знает, — ответил я сдержанно. — В
деревне нравы жесткие.
— Жалко, что у нас оживителей нет, — сказал Стас,
и мы надолго замолчали.
Когда нас подводили к какому-то неказистому ржавому
строению, Перескоков задергался и беспокойно спросил:
— Что это такое? А?
— Элеватор это, темнота столичная, — отозвался
кто-то из конвоиров.
— Какое-то очень нехорошее и неприятное это
слово — «элеватор», — сказал Перескоков тихо. — Я всегда
говорил, что нужно бороться за чистоту русского языка, искоренять из него всю
эту неуместную иностранщину… А что там делают, в этом элеваторе? Правда, он похож
на огромную волшебную мясорубку?.. Нет-нет! Только не элеватор! — вдруг
взвизгнул он.
Но, слава богу, эту штуку мы обошли стороной, и нас подвели
к воротам огромного, с пятиэтажный дом, деревянного амбара. Там нас встретил
отряд суровых пенсионеров с мятыми красными знаменами и большими пожелтевшими
от времени портретами вождей, видно хранившимися с древних времен в кладовке
Дома культуры.
— Дело плохо, — сказал Стас.
Очнулся.
— Да уж. Встряли, — согласился я. — Надо
срочно что-то предпринять.
Но самым предприимчивым оказался не я. Перескоков за моей
спиной вдруг истерически завопил:
— Власть — народу! Землю — крестьянам!
Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Даешь коллективизацию и
индустриализацию!.. Пятилетку в три года!..
Но старики и глазом не моргнули, лица их оставались
по-прежнему непроницаемыми.
— Звезды эстрады за возрождение сельского
хозяйства! — продолжал вопить Перескоков. — Народ и партия едины!
— Заткнись! — замогильным голосом откликнулась
бабка, державшая на палочке, как хоругвь, вымпел ВЛКСМ. — Раньше о народе
думать надо было. А теперича он судить тебя будет, контра…
— От контры слышу! — огрызнулся Перескоков. —
Э-э… — напрягся он, вспоминая слово: — Кулачка!
От такого выпада лицо суровой бабки окончательно окаменело.
— Это я-то кулачка? — глухо вымолвила она. —
Да я пятьдесят лет на государство… Эх…
Она замолкла и поджала губы.
— Что это за самосуд?! — осмелев, воскликнул
Перескоков. — А где представители закона? Где совхозное начальство? Где,
например, наш дорогой Петр Петрович Ядрышников?!
— Вышел председатель из нашего доверия, —
презрительно процедила бабка. — Слабый оказался. Молодой еще. А вот ты,
ты — наш, народный, — сказала она Комбинезонову — последнему в
связке, и, рубанув громадным кухонным ножом, отсекла его от остальных. —
Ты, Комбинезонов, с нами останешься. С нами судить их будешь.
— Но ведь это мои коллеги! — пискнул тот.
— Какие они тебе коллеги?! Они «Землянку» поют? Нет. А
ты поешь. «Там вдали за рекой» поют? Не поют… Они тебя самого и на сцену-то не
выпустили, пародиста за тебя послали — передразнивать… А ты бы стал на
народ трудовой мочиться? А? Стал бы?
— Не стал бы, — честно сказал он.
— Так-то, — сказала старуха. — Мы с тобой
одной крови, товарищ заслуженный артист… Отойди-ка в сторонку.
Пинками и зуботычинами нас загнали внутрь, ворота со скрипом
затворились, и брякнул железный засов.
…Во мраке амбара звезды как-то сразу притихли. Видно, и до
них, наконец, стало доходить, что переплет-то нешуточный. Снаружи доносился
приглушенный говор сразу нескольких голосов, но, как я ни напрягал слух,
разобрать ничего не сумел. Лишь однажды неожиданно четко прозвучало слово
«бензин», и оно мне сильно не понравилось.
Стас же, услышав его, наоборот, отчего-то чрезвычайно
оживился.
— Костян! — зашипел он. — У тебя зажигалка
есть?
— Откуда? — раздраженно ответил я, окинув взглядом
свой блестящий сценический наряд, на котором и карманов-то не было. — И
зачем тебе? Тут же сплошная солома! Поджариться хочешь?
— Может, у Перескокова? — продолжал Стас. —
Он ведь хоть вредные привычки до конца и не доводит, — забормотал
он, — но все, что для них надо, у него есть…
В этот момент за стеной отчетливо прозвучал знакомый голос
председателя Ядрышникова, который, по-видимому, стоял прямо вплотную к воротам.
Я цыкнул на Стаса и весь обратился в слух.