Глухомань - читать онлайн книгу. Автор: Борис Васильев cтр.№ 45

Так я себе представлял тогда вдруг вспыхнувшую античеченскую истерию. В этом проглядывала, как я сейчас понимаю, наивная попытка объяснить самому себе необходимость того, на что военный министр потребовал «десантный полк, и два часа делов». Я ведь был прежде всего промышленным «генералом», а не директором по выпуску макарон. Отрезвление пришло значительно позже, а похмелье оказалось весьма тяжелым не столько даже для меня, сколько для всей нашей российской глухомани.

Впрочем, меня и в те времена пытались образумить, но я получил новые станки, заказ, гарантированную оплату труда и даже некоторое расширение производства. Холодный душ вылил на меня профессор Иван Федорович. Танечкин бесквартирный дед.

Это случилось во время нашего традиционного похода в гости к ее родителям. Они всегда искренне радовались нам, готовились, угощали, чем только могли при обезумевших ценах, ну и, естественно, мужчины давили бутылочку, которую я приносил с собой. А пока мать и дочь накрывали на стол, Павел Николаевич принимал меня в своем кабинетике. То бишь в бывшей комнатке Танечки.

— Кавказ совсем распоясался, — ворчал он, строго сдвинув брови. — Это же нарушение всех международных норм! Все народы Кавказа в свое время принесли присягу русскому царю, а мы, современная Россия, являемся правопреемниками…

— Все знания ныне черпают в колодцах, — туманно сказал профессор. — А это, заметьте, самые точные знания, потому что их можно пощупать руками. И тут уж все зависит от того, что выроешь, то есть от места, где вздумалось этот колодец копать.

— Не понял я ваших намеков, Иван Федорович, — недовольно заметил мой тесть.

— Это не намеки, это — аллегория, Павел. Ну, к примеру, вздумалось болгарину копать колодец. Копал он, копал и выкопал… гробницу фракийских царей. Уже ограбленную в древности, но — с абсолютно целыми фресками на стенах. А некий итальянец в поисках воды дорылся до мраморной статуи Венеры. А чеченцы в подобных случаях знаете что чаще всего находят? Нефть. Нефть, которую можно черпать ведрами без всяких насосов.

— Что-то я опять недопонял… — вздохнул Павел Николаевич. — Где, как говорится, именье, а где — вода.

— Да в том-то и дело, что не вода, Павел, — вздохнул и профессор. — Нефть, а не вода. И рыночная цена этой неф-ти сегодня в наших глазах многократно превышает культурную и историческую ценность как фракийской гробницы, так и мраморной Венеры. И если наша чеченофобия снизу подпирается базарными отношениями, то в высоких кабинетах она отчетливо попахивает нефтью.

— Однако о нефти что-то все помалкивают, — сказал я. — Даже пресса демократической ориентации.

— Так ведь для нас понятие демократии — партийное, а не мировоззренческое. Так именуют себя сторонники реформ, не более того. К примеру, приватизация, проведенная демократом Чубайсом, столь же далека от демократии, как Лондонский или, там, Парижский банк от советской сберкассы.

— Вы полагаете, что надо было поступать по-иному?

— Полагаю. Демократическая приватизация должна была бы начаться с частной собственности на землю, системы ипотечных банков, прав на куплю-продажу, заем и наследство. А государственная промышленность могла и подождать: это должно было стать ее стратегическим резервом, посредством которого она могла бы сдержать масштабную спекуляцию землей. Так поступили Польша, Венгрия и другие страны с демократическими традициями, которых наша страна не имеет в силу чисто исторических причин.

— Каких еще причин? — угрюмо спросил Павел Николаевич: ему очень не нравился этот разговор. — А советская власть, по-вашему, не демократия, что ли?

— Демократия при советской власти — иллюзия… — Иван Федорович помолчал и неожиданно улыбнулся. — Иллюзии — типично русское явление, несмотря на иностранное его обозначение. Одно из понятий этого латинского слова удивительно соответствует русской психологии — «необоснованная надежда, несбыточная мечта…»

Я как-то запамятовал о Киме, но не потому, что наши отношения стали прохладнее хотя бы на десятую долю градуса. И он навестил меня сразу же в день моего возвращения в Глухомань, и мы с Танечкой регулярно у них появлялись. Просто я был угнетен собственным раздвоением личности, и это непривычное состояние так тяготило меня, что я сначала сам должен был в нем разобраться. Иван Федорович соединил обе половинки моего "я" довольно быстро, привычные приоритеты — а именно их смещение и вызывает то, что мы чаще всего именуем «раздвоением личности», — вернулись на свои места, я вздохнул с облегчением и уже смотрел телевидение глазами, а не ушами.

Русскими глазами управляют русские уши, замечали? Происходит некая аберрация зрения, при которой то, что мы видим, нами воспринимается практически без эмоций. Ну, показали еще десять трупов, мы крякнули и закусили, а наши дамы поохали и побежали на кухню, чтобы картошка не подгорела. Сбитый на улице несчастный зевака собирает толпу, которая с бесчувственным любопытством глазеет на него, пока его не увезут, мешая милиции и «скорой помощи». Разве не так?

Увы.

Зато если по телевидению вам расскажут — ничего при этом не показывая — о том, что некий господин Б. перевел в заграничные банки два миллиона долларов, об этом будут судачить долго и с удовольствием. И звонить друзьям-приятелям:

— Ты слышал по телевизору?

Разве не так?

По телевизору надо видеть, а не слышать: для этого, собственно, его и изобрели. Но нас куда больше привлекает то, о чем говорят. «Слыхал?..» — любимейший русский вопрос. Суды, адвокаты, свидетели, доказательства всякие — это все малоинтересно для нашего брата-глухоманца. Ему важно услышать. Желательно — собственными ушами.

Но это так, вместо абзаца. Чтобы сменить не только аллюр, но и направление.

Ну так Катенька, слава богу, забыла о той гнусной истории. То есть, безусловно, не забыла, да и невозможно такое забыть, но воспоминания о пережитом страхе детство затягивает благодетельной пленкой. Она как бы размагничивает напряжение, ужас пережитого уходит в глубину, в память, переставляя полюса самого пережитого, и остается только сюжет как таковой. Без мучительных переживаний.

Взрослые теряют эту спасительную детскую способность. Они и рады бы забыть, да не могут. И Ким, когда адрес одного стервеца более или менее прояснился, пошел в милицию и написал заявление. Милиция вплоть до начальника долго отпихивалась от этого заявления, уговаривая Кима пойти на мировую, но Альберт был не из тех, кого можно жать прессом. Заявление было зарегистрировано, Катеньку уговорили дать показания в присутствии матери, но время шло, а никто ее не вызывал ни на какие собеседования. Ким еще раз наведался в нашу родную, которая нас всех бережет, а там ему сказали, что беседа проведена, что парень все осознал и что коли нет факта изнасилования, то остается одно хулиганство, за которое с родителей взят штраф, а дело закрыто и сдано в архив.

— Наверно, это скорее хорошо, чем плохо, — сказал он мне. — Только вот какая штука, друг… Право при этом страдает. Правосознание, если уж точно говорить.