Нет - читать онлайн книгу. Автор: Линор Горалик, Сергей Кузнецов cтр.№ 97

— Вот, — сказал Зельдек, — на классике ее ращу, нечего херню читать. В душ иди и домой, спать. Хотя ты знаешь, где нашкодила.

Мария засияла и с явным облегчением выскочила из комнаты.

— Строго вы.

— Послушайте, мистер Сокуп…

— Зовите меня «Волчек».

— Тогда и вы меня «Зельдек». Ну вот, Волчек, вы учтите, что я в процесс лезть не дам. Мне за эти две недели предлагались два спонсора, но все хотели в процесс лезть, а я этого не дам. В мире нет человека, который лучше меня знает, как делать гимнастку. И еще: не только в тренировки не лезть, в методы не лезть. Я, если что, Марцю наказываю, иногда жестко, старыми методами; но я ее люблю и иногда балую тоже. Все это — только мое дело. Вот так.

Волчек выдержал паузу — просто чтобы придать вес своим словам.

— Понятно. Послушайте и вы меня, Зельдек. Вы тренер, вам нужен спонсор. Я любитель, мне нужен тренер. Я не собираюсь в ближайшее время заводить больше одной гимнастки, и мне нравится Марица, потому что она не тупое животное, как эти все. И мне нравится, что вы ее отец, хотя в этом, согласитесь, что-то жуткое есть. Потому что я не люблю зверства. Но я сам за жесткие методы, потому что мне нужна призовая гимнастка; если я увижу, что она халтурит из-за вашей снисходительности, я выставлю к чертовой матери и ее, и вас.

Зельдек посмотрел исподлобья, усмехнулся:

— Звучит честно.

— Потому что все честно. Я снимаю вам двоим квартиру с тренажерной и залом и беру на себя ее и ваши профессиональные расходы — тренажеры, костюмы, эти ваши чудовищные пищевые добавки, которые в месяц обходятся во столько же, во сколько мне небось машина обходится; плюс вы получаете десять процентов с каждого ринга, где мы в плюсе. Взамен я требую три вещи.

Доктор Зельдек смотрел и ждал. — Право присутствовать на тренировках по своему усмотрению. Право решать, где и когда девочка выступает — я никогда не поставлю ее на ринг, если вы против, но в остальном решаю я. И победы, Зельдек. И еще вот что…

Зельдек нехорошо и с насмешкой поднял бровь, и на секунду к Волчеку все-таки пришел ужас — ужас происходящего, грязь собственного присутствия здесь, страх, который прятался за этим новым пьянящим чувством вседозволенности, — все это нахлынуло на секунду — и немедленно исчезло, уплыло, как исчезает без следа случайная и беспричинная дурнота.

— Я хочу общаться с Марицей, когда это не идет в ущерб тренировкам.

Зельдек молчал, и показалось, что сейчас все рухнет или что он бросится и шею мне сейчас свернет, но он просто молчал, смотрел оценивающе, в пальцах крутил карточку с Марициным номерком, и сказал:

— Одна травма, один сорванный день тренировок — и я вам шею сверну.

Волчек протянул Зельдеку руку.

Он маленький! В это невозможно поверить было, и Хипперштейн, идя к столику, даже попытался представить себе, что у него перед глазами оптическая иллюзия, но лицо было — знаменитое лицо Железного Уолта Скиннера, а что к этому лицу прилагается тельце, едва достающее ему, Хипперштейну, до плеча, невозможно было по фотографиям увидеть, — а между тем! Хипперштейну вдруг, именно в этот момент, стало страшно; черт знает что, подумал, какое-то шоу лилипутов вокруг меня, ведь то же кафе и чуть ли не тот же столик — и позавчера была та бледная немочь с каменным лицом, а теперь такая же бледная немочь сегодня. Последние два дня бегал по квартире, прокручивал третий, четвертый, шестой, двадцать первый раз запись разговора с Гаманаевой, смотрел на кукольное личико, увеличенное стационарным экраном, выключал и включал комм опять и лихорадочно решался, решался, решался. Когда решился, вдруг почувствовал такой бешеный драйв, что с одной попытки продрался по комму к Скиннеру — не выключая экрана, яростно, через всех секретарш и прочих приживалок — «Сообщите, что вам угодно, и я передам это генералу Скиннеру!» — «С удовольствием, и потом вы проведете жизнь в рамках программы по защите свидетелей, вы готовы, мисс?» И во время разговора — да какого разговора, десять слов плюс о месте договориться — Скиннер не пикнул, не переспросил и не заикнулся ни о чем — что-то, видимо, увидел в лице у собеседника такое… Не располагающее к беседе по комму. И вот сидит Скиннер, одним столиком левее, чем Хипперштейн сидел с Гаманаевой, крутит в руках пиалушку, смотрит на вход.

Хипперштейн подошел, сел молча, вынул еще дома заготовленную бумажку: «Не записывайте звук и велите отключить прослушивание, если оно есть. В случае чего все, конечно, поверят вашему слову. Но сейчас вам лучше поверить мне». Скиннер прочел молча — тонкие, почти рахитичные плечики, большая голова, очень длинные и очень красивые, музыкальные пальцы, — побарабанил по крышке комма, кивнул. Хипперштейн решил не настаивать и в подробности не вдаваться — и без того много сил уходило на побочные действия — напряжением скул удерживать дрожь в голосе — не от страха, от нервного озноба возникающую, — улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, — и внезапно, непонятно почему, Хипперштейн почувствовал мучительную, острую и слезливую жалость к себе. Драйв исчез. Он сидел перед большим человеком — маленький журналистишка, брошенный женой, практически чужой для своей дочери, пишущий на вечные скользкие темы и все деньги, небольшие, в сущности, деньги, получаемые им за этот странный труд, тратящий на отвратительные сеты, от которых нормального человека должно бы тошнить и корчить, сеты, на которых люди истязают и убивают других людей, и клянутся, что делают это по-настоящему, — но тебе, гаденышу, мало этих клятв, тебе надо знать, знать, знать, что это по-настоящему, господи, какая несусветная гадость, обсессия, и не сеты эти — гадость, а ты сам, ты лично — гадость, маленькая мерзость с дорогим кольцом на дрожащем пальце, человек, которому впервые в жизни предоставился шанс большого, рискованного и благородного поступка: опубликуй интервью с Гаманаевой, подними скандал, заставь кого-нибудь расследовать это дело, ты же все знаешь, хотя никаких фактов нет, твоя интуиция все объяснила тебе, ты же сам не сомневаешься, что копни чуть, чуть-чуть совсем копни — и станет ясно, почему снафф, который ты, гаденыш, заказываешь, боясь помыслить, что получаемый результат — не подделка, потому что тогда на твоей совести… — о господи, но, да, ты же знаешь, что копни чуть глубже — и станет ясно, почему снафф существует, почему борьба полиции с ним так бесплодна, кто не дает плодам… Но ты сидишь здесь — напряжением скул удерживать дрожь в голосе — не от страха, от нервного озноба возникающую, — улыбнуться официантке и чаю заказать, не начать вертеть соусницу в руках и вообще руки спокойно держать на столе, и все ради того, чтобы получить единственно подлинное, единственно… Напряжением скул удержи дрожь в голосе, улыбнись официантке, попроси не чаю, а просто минеральной воды, отодвинь соусницу подальше, положи на столик диск с давешней записью, руки сложи замочком перед собой и скажи, глядя собеседнику в глаза, лишенным интонации голосом:

— Сатаней Гаманаева.