— Где же?
— В Англии.
— Может быть, вы отправляетесь в Англию, чтобы поступить на службу к королю Карлу?
— Король Карл предлагал мне две тысячи пистолей в год и по пятьдесят пистолей за расшифрованное письмо, лишь бы я покинул службу у господина кардинала. Я отказался.
— А если я предложу вам то же, что король Карл?
— Государь, жизнь — самое ценное, что есть у человека, поскольку, уйдя под землю, обратно не возвращаются. Сейчас, когда господин кардинал в опале, мне даже под августейшей защитой вашего величества, а может быть, именно из-за этой защиты, не прожить и недели. Понадобилось все влияние господина кардинала, чтобы сегодня утром, когда он покидал свой дом, я не покинул Париж и рискнул ради него своей жизнью, оставшись еще на сутки, чтобы послужить вашему величеству.
— Значит, ради меня вы не рискнули бы жизнью?
— Самоотверженность возможна ради родных или ради благодетеля. Ищите ее, государь, среди ваших родных или среди тех, кому вы делали добро. Не сомневаюсь, что ваше величество найдет ее.
— Вы в этом не сомневаетесь, что ж! А вот я сомневаюсь!
— Теперь, когда я сказал, что задержался с одной целью — послужить вашему величеству, когда вам известно, какому риску я подвергаюсь, оставаясь во Франции, и как спешу ее покинуть, я умоляю ваше величество не противиться моему отъезду — для него все готово.
— Я не стану противиться, но с непременным условием, что вы не поступите на службу ни к одному иностранному государю, кто мог бы использовать ваш талант против Франции.
— В этом я даю слово вашему величеству.
— Ступайте; господину кардиналу посчастливилось, что у него такие слуги, как вы и ваши товарищи.
Король посмотрел на часы.
— Четыре часа, — сказал он. — Завтра в десять утра я буду здесь. Позаботьтесь, чтобы ключ к этому новому шифру был готов.
— Он будет готов, государь.
И видя, что король взялся за плащ, собираясь уходить, Россиньоль спросил:
— Вашему величеству не угодно переговорить с отцом Жозефом?
— Конечно, конечно, — ответил король, — как только он придет, скажите Шарпантье, чтобы его впустили.
— Он здесь, государь.
— Так пусть войдет. Я сейчас же с ним поговорю.
— Вот он, государь, — сказал Россиньоль и посторонился, уступая дорогу Серому кардиналу.
Монах показался в дверях и скромно остановился на пороге кабинета.
— Входите, входите, святой отец, — сказал король.
Монах приблизился, опустив голову и скрестив руки, всем видом выражал послушание.
— Я здесь, государь, — сказал он, останавливаясь в четырех шагах от короля.
— Вы были здесь, святой отец? — спросил король, с любопытством разглядывая монаха: совершенно новый мир проходил перед его глазами.
— Да, государь.
— И давно?
— Примерно час.
— И вы ждали целый час, не передан мне, что вы здесь?
— Скромный монах вроде меня, государь, должен ожидать приказаний своего короля.
— Уверяют, святой отец, что вы весьма способный человек.
— Это говорят мои враги, государь, — ответил монах, смиренно опуская глаза.
— Вы помогали кардиналу нести груз его обязанностей?
— Как Симон Киринеянин помогал нашему Спасителю нести крест.
— Вы ревностный поборник христианства, святой отец, и в одиннадцатом веке вы, как новый Петр Отшельник, проповедовали бы крестовый поход.
— Я проповедовал его в семнадцатом веке, государь, но безуспешно.
— Каким же образом?
— Я написал латинскую поэму под названием «Турциада», чтобы воодушевить христианских государей против мусульман. Но время прошло или еще не настало.
— Вы оказывали господину кардиналу большие услуги.
— Его высокопреосвященство не мог делать все. Я помогал ему в меру моих слабых сил.
— Сколько платил вам господин кардинал в год?
— Ничего, государь; нашему ордену запрещено принимать что-либо, кроме милостыни. Его высокопреосвященство лишь оплачивал мою карету.
— У вас есть карета?
— Да, государь, но не из тщеславия. Вначале у меня был осел.
— Скромное верховое животное Господа нашего, — заметил король.
— Но монсеньер нашел, что я передвигаюсь недостаточно быстро.
— И дал вам карету?
— Нет, государь, вначале верховую лошадь: от кареты я из скромности отказался. Но, к несчастью, это была кобыла, и однажды, когда мой секретарь отец Анж Сабини сел на нехолощеного жеребца…
— Я понимаю, — сказал король, — и тогда вы приняли карету, предложенную кардиналом?
— Да, государь, я с ней смирился. И потом, — сказал монах, — Боги подумал я, приятно будет, что смиренные возвеличены.
— Несмотря на отставку кардинала, я хочу оставить вас при себе, святой отец, — сказал король. — Вы мне скажете, что, по вашему мнению, мне следует для вас сделать.
— Ничего, государь. Я и так уже, вероятно, прошел по дороге почестей дальше, чем нужно для моего спасения.
— Но есть у вас какое-то желание, которое я могу удовлетворить?
— Вернуться в мой монастырь, откуда, может быть, мне и не следовало выходить.
— Вы слишком полезны в делах, чтобы я позволил это, — сказал король.
— Я видел их лишь глазами его высокопреосвященства, государь; светоч угас, и я ослеп.
Любому сословию, святой отец, даже духовенству, позволительно иметь честолюбие, соизмеримое с заслугами. Бог дает талант не для того, чтобы человек превращал его в бесплодное поле. Господин кардинал служит вам примером высоты, которой можно достигнуть.
— И с которой затем можно упасть.
— Но какой бы ни была высота, если тот, кто падает, носит красную шапку, это падение можно перенести.
За опушенными ресницами капуцина молнией промелькнуло алчное стремление.
Это не укрылось от короля.
— Вы никогда не мечтали о высших церковных степенях?
— Может быть, когда я был при господине кардинале, я и поддавался этому ослеплению.
— Почему только при господине кардинале?
— Потому что мне понадобилось бы все его влияние в Риме, чтобы достичь этой цели.
— Значит, вы считаете, что мое влияние меньше, чем у него?
— Ваше величество хотели добыть кардинальскую шапку для турского архиепископа, но он так и остался архиепископом; тем более не удастся вам это в отношении бедного капуцина.