Я для него угроза. Он говорит без слов: ты диджей, играй музыку. Не провоцируй меня, не думай, откажись от мыслей в мою пользу, я могу думать за всех нас. Ведь я пиздец какой великий харизматичный лидер.
Прости, Бриз. Ты всего лишь вонючий упырь из богатеньких, у которого есть звуковой аппарат. Ну, выебал ты несколько пизданутых тёлочек, которые сами не знают, чего хотят, а кто их не ебал?
Слава яйцам, сам я – гопник, и уровень моего цинизма не позволяет, чтоб меня гипнотизировал идиот, который лепит что-то, как пидо, ёб твою.
Как только задели интересы главного, лов-энд-пис куда-то сразу улетучился. Нет, это не Северная территория, это Мегалонг-Вэлли, но тем летом было жарко, как в Эллис-Спрингс. Нет. Было сыро, влажно.
Репа ни хуя не варит…
А думаю я о том, что всю жизнь чувствовал себя аутсайдером никудышним. Даже в племени, в толпе, в тусе я был чужой. И тут я снова его вижу. Бриз – властолюбивая тварь подковерная. Одно и то же постоянно: «Я план мероприятия не составляю», и даже когда ты в полном жесточайшем ахуе, он с тобой нежен и аккуратен, как удар по яйцам. Я его поять вижу. Он прогоняет какой-то библейский кал, что я, мол, как Самсон, потеряю силу, если обрезать мою белобрысую шевелюру, которая и так выпадает, мать её.
Хуй там был. Лучшего сета я в жизни не играл. Ослепительно. Он всё дуется. Потом он уже не может сдерживать свою злость. Он начал что-то там молоть, я просто отошёл. Он попёрся за мной и дёрнул меня за руку. «Я с тобой разговариваю!» – взвигнул он. Это предел. Я обернулся и врезал ему. Применил боксёрский удар, мне Билли Биррелл как-то показывал. Не такой уж прямо удар получился, с биррелловским, конечно, смешно сравнивать, но Бризу и этого хватит. Он попятился в шоке и давай хныкать и угрожать одновременно.
Ничего он не сделает.
Влип в ещё одну хуёвенькую историю. Вот что политика с человеком делает: от клубов, где бабло реальное платят, нос воротишь, чтоб играть для засранцев, которые тебя просто ненавидят.
Вот что я ещё скажу о Бризе: чувак умел развести костёр, или, скорее, умел припрячь нас развести костёр. Его костры – это целое событие, со своей церемонией и помпезным ритуалом. Они освещали всё вокруг, мерцающий свет поднимался вверх, языки пламени хотели перещеголять друг друга в тёмной пустыне. Я вспомнил о нашем районе, Билли Биррелл оценил бы по полной. Уж как он любил костры. Да, Бриз умел развести костёр и развести застенчивых конфузливых малышек: они раздевались и танцевали перед ним, а потом шли к нему в палатку.
Пизданул сучку, получил удовлетворение, Schadeufreude эдакое. Кто так говорил? Малыш Голли. Уроки немецкого.
Хуй с ним, с Бризом. Там я встретил Хелену. Она снимала всё на фотик, а я снял её. Когда она наснималась вдоволь, мы тихо свалили. Сели в её старенький джип и поехали. Места, чтоб не париться, было до фига. Всегда было место.
Просто смотреть на её лицо, пристально следить за ней, пока она везёт нас через пустыню. Я даже иногда сменял её, хотя до этого за руль в жизни не садился.
Поезжайте туда сами, увидите, какое там пространство, какая свобода. Как мы заполняем это пространство, как время наше заканчивается.
ЭДИНБУРГ, ШОТЛАНДИЯ
15.37
Мразь
Лиза пыталась уговорить всех пойти куда-нибудь, но никто не вписался. Шарлин даже подмывало, но она всё-таки решила поехать сразу домой к маме. В такси она репетировала свой отчёт, решала, что рассказать маме об отпуске, а что оставить при себе.
Когда она вошла, мир рухнул. Там был он.
Он вернулся.
Тварь охуевшая, сидит себе на стуле возле камина.
– Так-так, – сказал он самодовольно с вызовом.
Не удосужился даже изобразить раскаяние, просто пролез в их жизнь, как жалкая гнида. Теперь он был настолько уверен в слабости её матери, что просто не считал нужным ни обуздывать свою заносчивость, ни скрывать свой мерзкий нрав.
В голове Шарлин крутилась единственная мысль: такси я отпустила. Несмотря на это, она взяла свои сумки и вышла из дома. Краем уха она слышала, как мать говорила какие-то глупые, неверные, трусливые слова и как они развеялись под напором звуков, похожих на скрип отпираемого гроба, которые стал издавать её отец.
Холодно не было, но после Ибицы Шарлин чувствовала, что прохладный ветер пронизывает её до костей. Увидеть его снова – вот это шок. В припадке нездорового сомнения она решила, что, хоть потрясение и велико, его появление не было для неё сюрпризом. Шарлин шла уверенным шагом, но куда идёт, не понимала. К счастью, двигалась она по направлению к городу.
Дурра, слабачка, овца ёбаная.
Почему?
Какого хуя.
Она отправилась к Лизе.
В автобусе Шарлин почувствовала, как чувство потери, самоуничтожения обострилось до такой степени, что уже как будто не хватало дыхания. Она взглянула на моложавого мужчину на сиденье напротив, он качал на коленях ребёнка, снисходительно на него поглядывая. Что-то внутри у неё опять треснуло, и она отвела взгляд.
По улице женщина толкала коляску. Женщина. Мать.
Зачем она опять его приняла?
Потому что не могла остановиться. Она не остановится, не сможет остановиться, пока он не прибьёт её насмерть. А потом он будет ползать на коленях по её могиле, вымаливать прощение, говорить, что в этот раз зашёл слишком далеко, что ему так жаль, так жаль…
И поднимется её грёбаный призрак и будет смотреть на него с неполноценной неосмысленной любовью слабоумного, разведёт руками и заблеет тихонечко: «Ну ничего, Кейт… ничего…»
Шарлин ехала к Лизе. Ей нужно было с ней увидеться. Они много бухали, смеялись, жрали таблы, звали друг друга сёстрами, но на самом деле были ещё ближе. Лиза – это всё, что у неё осталось.
Проблема была не в том, что приходилось признать, что она списала со счетов своего отца, это произошло уже много лет назад. Но в какой-то момент Шарлин осенило, что это же произошло теперь с матерью.
Проблема с футболкой
Рэб Биррелл медленно обводил бритвой контуры лица. На подбородке он заметил несколько поседевших волосков. Уныло размышляя, что вскорости он и девушки, которые ему нравятся (то есть молоденькие и стройные), будут работать в разных секторах сексуального рынка, Рэб побрился аккуратно, с расстановкой.
Любовь уже несколько раз ускользала из его пальцев, и последний раз несколько месяцев назад, это было наиболее болезненно. Может быть, думалось ему, он сам этого хотел. Он и Джоан: расстались, прожив шесть лет. Кончено. Она его бортанула и пошла себе дальше. Ей и нужно-то было: немного секса, немного любви, немного не честолюбия даже, нет, слишком спокойной и расслабленной она была для каких-либо амбиций, просто хоть какой-то движущей силы. Вместо этого он колебался чего-то, ходил усиленно налево, а их отношения тем временем застоялись и стухли, как еда, которую забыли положить в холодильник.