Поднявшийся с земли - читать онлайн книгу. Автор: Жозе Сарамаго cтр.№ 58

Один случай я вам подарил, потом второй, а сейчас подарю третий, три — число священное: отец, сын и святой дух, — рассказ про то, как кролик за ухо поймался просто великолепный случай. Так неинтересно, если заранее конец известен. Какая разница, у людей тоже конец известен — смерть, а жизнь — это все-таки самое лучшее, что можно рассказать. Ну, давай про кролика. У меня по-прежнему кремневое оружие, и я так привык к нему, что мне смешно было глядеть на двустволки или четырехстволки — полевые орудия, да и только, их бы запретить надо. Почему? А разве не лучше, когда человек ружьишко свое заряжает, порох на полку сыплет, пыж забивает, спокойно отмеряет дробь и видит, как убегает дичь, и говорит сам себе: беги, беги, на этот раз не вышло, человек самых дружеских чувств полон к дичи, попалась она или убежала, тут и в судьбу поверишь, не настал, мол, ее срок. Можно и так рассудить, ну а потом? А потом оказалось, что и на этот раз не было у меня денег на свинец. Послушай, да у тебя никогда нет денег. Подивишься, вас слушая, будто вам их всегда хватало. Ладно, нечего уклоняться, в своих делах я сам разберусь, рассказывай. Не было у меня денег на свинец, но зато был стальной шарик, такой, как в подшипниках бывают, я его на какой-то свалке подобрал, и решил я тот же трюк повторить, но на этот раз без дерева, дерево только для гвоздей годится. Объясни понятней. Я думал, что стальной шарик, если хорошенько прицелиться, за пулю сойдет, ни мяса, ни шкуры не попортит, все дело было в том, чтобы прицелиться, а это, не хвалясь скажу, я умею. А потом? А потом пошел на охоту, в одно известное мне местечко, на пески, где появлялся кролик ростом с козленка, настоящий кролик-патриарх, это не могла быть его супруга: ее никто никогда не видел, ведь всем известно, что она не выходит из норы, глубокой, как впадина у Понте-Каво, И идет эта нора под землей, а где она — никому не известно. Это уже другая история. Ошибаетесь, история та же самая, просто у меня нет времени рассказать ее. Ну а дальше? Этот кролик уже несколько раз надувал меня: прятался, стоило мне прицелиться, правда, оно у меня дробью заряжено было. Значит, ты не боялся шкуру попортить? Что ему дробь, здоровенный же кролик. Но ты же только что сказал. Так я не могу рассказывать. Ну хорошо, продолжай. Ждал я его, ждал, час прошел, потом другой, и тут появляется, прыгает, то есть не прыгает, а скачет, как я уже говорил, словно козленок, и, когда он был в воздухе, я вообразил, что это куропатка, и выстрелил. И убил его? Ничего подобного, он, пока в воздухе был, все ушами тряс, потом на земле оказался, снова прыгнул, и еще раз, и еще, а у меня стрелять нечем, припустил он к изгороди, еще скачок, да какой, казалось, он перелетит через изгородь, а это далеко, вот как отсюда дотуда, и что же я вижу? Что? Зацепился кролик, бьется, словно кто его за ухо ухватил, тогда я подошел и все понял. Ну, что же ты молчишь, я ведь сгораю от любопытства. Вы точно заяц. Хватит шутить, где же конец? Дело в том, что изгородь эту подстригали и оставили несколько сучков вот с этот мой палец, а в ухе у кролика была дырка от стального шарика, ну, он и повис на суку, представьте себе. И ты его снял, стукнул по затылку… Нет, я его снял и выпустил на волю. Не может быть! Может: в ухо попасть-то не настоящая стрельба, так, случайная удача, а такой кролик не может умереть по случайности. Ну и история! Тут все правда, так же как правда, что кролики плясали всю ту ночь до рассвета при полной луне. Почему? Они радовались, что глава их рода спасся. Ты видел? Видел, но только во сне.

Так-то. Маленькая рыбка на сковородке — слишком жалкое зрелище, и потому, если она попадется на крючок, человек бросает ее обратно в воду — неизвестно, делается ли это из сострадания или из соображений выгоды, подрастет, мол, тогда и поймается, — но что касается кролика-патриарха, который вырасти больше не мог, то его спасло только великодушие Антонио Мау-Темпо, мастера на хорошую выдумку, но эта история — самая истинная правда, хотя куда труднее попасть в ухо кролика, чем в него самого, просто Антонио Мау-Темпо был твердо уверен — в чем и признался себе, когда уже отзвучало эхо его выстрела над полями, — что он никогда не смог бы со спокойной совестью вспоминать обезумевший косящий взгляд кролика, следящего за его приближением.

Много в этих местах сучков, и на каждом из них бьется кролик, зацепившись ухом, дырявым не от пули, а от рождения, остаются эти кролики там навсегда, обрабатывают землю своими когтями, удобряют ее своими испражнениями, если могут дотянуться до какой-нибудь травки — съедают ее, они прижимают голову к земле, когда вокруг бродят охотники: попадут — не попадут? Антонио Мау-Темпо соскочил однажды со своего сучка: отправился в чужие края, во Францию, в Бретань; пять лет подряд он ездил туда вроде бы по собственной воле, но на самом деле его подцепили за ухо, продырявленное нуждой; он, конечно, не женился, значит, и дети хлеба не просили, да у отца здоровье сдавало: сказывалась тюрьма — убить его не убили, но измолотили основательно. В Монте-Лавре же с работой было плохо, во Франции она хотя бы гарантирована и хорошо оплачивается, во всяком случае по здешним меркам — за месяц с небольшим там зарабатывали шестнадцать-семнадцать конто, целое состояние. Но по возвращении в Монте-Лавре оказывалось, что большая часть идет на оплату старых долгов, а меньшая откладывается на будущее.

Что такое Франция? Франция — это бесконечное свекольное поле, на котором работают по шестнадцать-семнадцать часов в день, но так просто говорится, какой же день, если и ночь прихватывают. Франция — это бретонская семья, которая глядит, как в ворота входят три иберийских зверя — два португальца и один испанец, — а точнее, Антонио Мау-Темпо и Каролино да Аво из Монте-Лавре и Мигель Эрнандес из Фуэнте-Пальмера, этот последний знает несколько слов по-французски, и с их помощью он объясняет, что они трое пришли работать по контракту. Франция — это дурной сон под худой крышей и тарелка картошки, в этой стране таинственным образом пропадают воскресенья и праздники. Франция — это боль в пояснице, два ножа, вонзившихся в спину, крестная мука, распятие на клочке земли. Франция — это презрение и насмешки. Франция — это жандарм, который проверяет ваши бумаги строчка за строчкой, который задает вопросы и сверяет ответы с документами, отойдя на три шага из-за вони. Франция — это постоянная и бдительная недоверчивость, неусыпное наблюдение, бретонец, проверяющий сделанную работу и ставящий ногу так, словно наступает вам на руки, и это доставляет ему удовольствие. Франция — это плохая еда и грязь, никакого сравнения с жизнью толстых, длинноногих и высокомерных лошадей на ферме. Франция — это изгородь с сучками, на которых за уши подвешены кролики, словно нанизанные на кукан рыбы, они уже задыхаются, Каролино да Аво меньше всех выдержал, его скрючило, и он ослаб, точно складной нож, у которого вдруг сломалась пружина, искривилось лезвие и отломился кончик. Франция — это долгая дорога в поезде, большая печаль, пачка писем, перевязанных шпагатом, и глупая зависть оставшихся, которые нашептывают про уехавшего: Он теперь богатый, бедняки друг другу зла желают из корысти.

Обо всем этом знают Антонио Мау-Темпо и Мигель Эрнандес, которые изредка переписываются, — Мау-Темпо пишет из своего Монте-Лавре, а Эрнандес — из своего Фуэнте-Пальмера; это простые письма, с орфографическими ошибками почти в каждом слове, так что Эрнандес читает неправильный португальский, и неправильный испанский читает Мау-Темпо, это их собственный язык — язык малых знаний и больших чувств, — но они друг друга понимают, письма эти — все равно что знаки, подаваемые друг другу через границу, например, сводить и разводить руки означает только одно — объятия, положить руку на сердце — любовь, а просто смотреть — значит видеть; оба они пишут письма с одинаковым трудом, их ручищи карандашами, словно мотыгами, орудуют, и потому буквы их написаны словно рывками, вот подписался Мигель Эрнандес, а это — Антонио Мау-Темпо. Однажды Мигель Эрнандес перестанет писать, на два письма Антонио Мау-Темпо не получит ответа, человек может сделать другому больно, сам того не желая: Конечно, это не несчастье, аппетит у меня не пропадет, но это все говорится, чтобы душу отвести, кто знает, а вдруг Мигель Эрнандес умер или попал в тюрьму, как отец Антонио Мау-Темпо, — не поедешь в Фуэнте-Пальмера узнавать. Много лет Антонио Мау-Темпо будет вспоминать Мигеля Эрнандеса, рассказывая о Франции, будет говорить: Мой друг Мигель, и глаза его будут застилаться туманом, он будет смеяться, чтобы скрыть свои чувства, и рассказывать истории про кроликов и куропаток — никаких выдумок, просто надо доставить удовольствие людям, — пока не отхлынет прилив воспоминаний. Только в таких случаях он грустит по Франции, по ночам, проведенным за разговорами в сарае, по историям про Андалусию и земли за Тежо, про Хаен и Эвору, про Жозе Кота и Пабло де ла Карретеру, а эти жуткие ночи перед окончанием контракта, когда они были уже полумертвыми, пропадало всякое удовольствие от того, что работа кончена: Давай, давай, сама кровь протестовала, чем больше они уставали, тем быстрее хотелось им кончить. После этого они уходили, подгоняемые непонятной для них быстрой речью: Марш отсюда, черномазые, все смуглые люди — негры для тех, кто родился в Бретани и похваляется своей чистой, но сволочной расой.