А на небесах ангелы свешиваются с подоконников или с серебряных перил балюстрады, что тянется до самого горизонта — в ясные дни ее хорошо видно, — тычут пальцем и беспечно перекликаются — года-то их еще молодые, — пока один из ангелов, постарше чином, бежит за двумя-тремя святыми, которые с незапамятных времен отвечают за животноводство и земледелие, — пусть, мол, они посмотрят, что творится в латифундии: толпа дочерна загорелых людей, словно вереница черных муравьев, идет по дорогам — там, где есть дороги, — и по еле заметным лесным тропинкам, сокращая путь, и по кромке полей. Давно уж не было у ангелов такого развлечения, а святые кротко читают им лекции о свойствах растений и животных, память у них уже не та, конечно, но они еще помнят, как растет пшеница, как пекут хлеб, они знают, что свинья используется в хозяйстве вся целиком, а если хочешь знать, как устроено твое тело, вскрой тушу свиньи — разницы никакой. Это дерзкое утверждение — на грани ереси, оно подвергает сомнению добросовестность создателя: делал человека, а нового ничего придумать не смог, потому взял и повторил свинью. Однако все в один голос утверждают, что так и было, и, значит, это правда. Но святые — так далеко и так высоко, и мир, в котором они когда-то жили, так давно забыл их, что они не могут объяснить, по какой причине идут люди из Казалиньо в Каррису, из Монте-де-Фогейры в Кабеса-де-Десгарро, а другие еще дальше — в Эрдаде-дас-Мантас, в Монте-да-Арейа, в этих местах сам Господь-то не был, а и был бы — ничего бы не изменилось. Еретики, станет кричать падре Агамедес, впрочем; он сейчас кричит, потому что в Монте-Лавре уже начали прибывать первые паломники — ни дать ни взять Иерусалим, — и вот уже по улице бегом бежит капрал, кто его знает, куда он бежит: должно быть, позвали: Хозяин хочет с вами поговорить, и, поправив фуражку, подтянув ремень, служба, стража ведь почти что армия, хоть от этого «почти что» у него часто портится настроение, капрал входит в ароматную тишину винного погреба, где сидит Умберто. Вы уже знаете, — а капрал Доконал, конечно, уже знает, это его обязанность, ему за это деньги платят. Так точно, отказчики ходят по деревням. Ну и что мы будем делать? Я уже запросил указаний из Монтемора, скоро узнаем имена главных смутьянов. Не трудитесь, вот список: двадцать два человека, люди видели, как они сговаривались у старого моста перед тем, как пойти по деревням, а капрал тем временем налил себе стаканчик, а Норберто, стуча каблуками по каменному полу, ходит взад-вперед. Сволочи, работать не хотят, если бы война кончилась по-другому, они бы пикнуть не смели, сидели бы тихо, как мыши, соглашались бы на любое жалованье. Алберто говорит, а растерянный капрал не знает, что ответить: немцы ему не нравятся, но, правда, русских он и на дух не переносит, ему по душе англичане, и, подумавши хорошенько — а кто все-таки выиграл войну, он толком не знает, — капрал берет список — отличный материал для очередного донесения: двадцать два уличенных смутьяна — это вам не шутки, а ангелочки все веселятся: дети, что с них взять; ничего, еще успеют хлебнуть лиха, когда нарожают детей — это в том случае, если существуют ангелицы, — и надо будет их кормить, были бы на небесах латифундии, посмотрел бы я тогда на ангелов.
А победили все-таки муравьи. В сумерках люди собрались на площади, потом туда пришли управляющие, мрачные, неразговорчивые, но сложившие оружие. Завтра выходите на работу, будем платить по тридцать три эскудо в день, сказали и удалились, унося унижение, алкая мести. В тавернах в тот день шел пир горой: даже Жоан Мау-Темпо позволил себе выпить второй стакан — неслыханное дело; лавочники решили продлить кредит и подумывали, как бы им поднять цены, дети, слыша разговоры о деньгах, не знали, чего им и пожелать, а поскольку тело человеческое отзывчиво на душевное веселье, то мужчины тянулись к женщинам, а женщины — к мужчинам, и все были счастливы, до того счастливы, что если б на небесах хоть немножко разбирались в судьбах смертных людей, то наверняка послышались бы «осанна» и звуки труб, а какая луна была в ту ночь — в июньские ночи луна очень красивая.
Вот и опять наступило утро. За день работы платят теперь на восемь эскудо больше, а если посчитать, сколько получается за час, то прибавка составит меньше десяти тостанов, а за минуту — и вовсе ничего, такую малость, что даже и монеты-то такой нет, а сколько выходит за каждый взмах серпа, когда левая рука сжимает колосья, а правая резко срезает их лезвием серпа почти у самого основания? Только высшая математика способна подсчитать, сколько стоит это движение, сколько нолей придется написать справа после запятой, в каких тысячных долях измерить цену пролитого пота, надорванного сухожилия, цену ломоты в пояснице, помутившегося взгляда, солнечного ожога. Столько мук и за такую ничтожную плату. И все же в деревнях царило веселье — очень недолго, правда, потому что вскоре пришло известие: позавчера в Монтеморе стража арестовала очень много крестьян, их загнали, как скот, на арену для боя быков и держат там. Те, у кого была хорошая память, вспомнили о бойне в Бадахосе
[19]
, которая произошла тоже на арене для боя быков: расстреляли их всех из пулемета, — в нашей стране такого быть не может, мы не так жестоки, как испанцы. Но недоброе предчувствие опускается на поле, и шеренга жнецов движется вперед вяло, ритм работы сломан, и десятники — они в своем праве — кричат, словно это они нам платят: Жалованья вам прибавили, а работать все равно ленитесь, — и пристыженные крестьяне, не желая, чтобы хозяева упрекнули их в неблагодарности, ускоряют ход, но потом они снова начинают представлять себе цирк в Монтеморе, сплошь заполненный крестьянами, согнанными со всех концов латифундии, и от страха у жнецов пересыхает в горле, и они криком подзывают водоноса с кувшином. Кто знает, что с нами будет? Стража знает, стража, что идет к нам по полю, попирая эту землю; с обеих сторон подходят к нам стражники — ружья наперевес, пальцы на затворе. Если кто побежит, первый выстрел в воздух, второй — по ногам, ну а третьим выстрелом бейте так, чтобы патронов больше не тратить. Жнецы выпрямляются и слушают, как выкликают имена: Кустодио Калсао, Сижизмундо Канастро, Мануэл Эспада, Дамиан Канелас, Жоан Мау-Темпо. Это они заводили смуту в нашей деревне, а других подстрекателей сейчас арестуют или уже арестовали — думали, ничего не будет за неповиновение? — как бы не так, забыли, видно, где живете… Те, что остались, понурили головы, опустили руки, согнули спины, и серпы снова врезались в гущу пшеницы, срезая — что срезая? Сухие колосья, разумеется, что же еще? А десятник рычал как волк, стоя над жнецами: Спасибо скажите, что вас всех не забрали, всех бы вас посадить, уж я бы вас выучил — запомнили бы накрепко.
И пятеро мятежников идут, а вокруг них стражники: Это вам не забастовки устраивать, теперь сполна за все ответите. Ни один из пятерых не отвечает, они идут, высоко подняв головы, хотя под ложечкой сосет — и не от голода — от страха, и ноги заплетаются, и тревога овладевает нами — что ж тут поделаешь, — но это пройдет, человек — это все-таки человек. Жоан Мау-Темпо хотел перемолвиться словом с Сижизмундо Канастро, но не успел потому что стражники как по команде хором закричали: Кто там рот разевает, сейчас как вмажу прикладом — зубы выплюнешь, — и уж после этого никто не решался заговорить, и так в молчании пришли они в Монте-Лавре, поднялись в гору до караулки, а остальных, наверно, тоже взяли, кто-то на нас донес, все двадцать два человека тут. Заперли нас в сарае на задах, загнали туда гуртом, а там и сесть-то нигде, разве что прямо на пол, да какая разница, мы ко всему привычные, сорняку мороз не страшен, шкуры у нас дубленые, как у ослов, никакая зараза не пристанет, будь мы люди нежные, городские, тогда, наверно, не выдержали бы. Дверь открыта, но снаружи стоят трое часовых с винтовками, одному вроде бы не нравится его обязанность, он отводит глаза, опускает ствол к земле и снимает палец со спускового крючка — не по себе ему, муторно, кто бы мог подумать. А нам только и остается что думать, разговаривать запрещено — сказано ясно, но Сижизмундо Канастро шепчет: Держись, ребята, а Мануэл Эспада добавляет: Будут допрашивать, отвечайте одно — хотели, мол, получать по справедливости, а Жоан Мау-Темпо произносит: Не бойтесь, не казнят же нас и в Африку не сошлют. А с улицы доносится какой-то шум, словно волны бьются о пустынный песчаный берег. Это родственники и соседи: они пришли справиться об арестованных и попросить, чтобы их — вещь невозможная — отпустили. И вот уже слышен рык капрала Доконала: А ну пошли вон, сейчас прикажу всех разогнать, но это всего лишь тактический прием: как разгонять? лошадей-то нет, не станет же стража вспарывать штыками животы детям, женщинам, — а в животе-то у меня наш с тобой первенец — еле живым старухам, что одной ногой уже в могиле. Однако толпа отхлынула, раздалась в стороны, и только тихо плачут женщины — боятся голосить, чтобы не пострадали из-за них мужья, сыновья, братья, отцы, как мы сейчас страдаем. Что будет со мной, если его не отпустят?