Воспоминания о монастыре - читать онлайн книгу. Автор: Жозе Сарамаго cтр.№ 79

Ночь была ясная и холодная. Покуда поднимались они вверх по склону холма Вела, появилась луна, огромная, багряная, сперва вычертила силуэты звонниц, потом неровные абрисы стен, что повыше, и, наконец, маковку холма, на которую ушло столько трудов и пороха. И Балтазар сказал, Завтра отправлюсь к Монте-Жунто, погляжу, как машина, полгода прошло с тех пор, как я был последний раз, как она там, И я с тобой, Да незачем, выйду рано, если работы окажется немного, вернусь еще засветло, сейчас самое подходящее время, потом начнутся праздники освящения, коли заладят дожди, дороги совсем развезет, Будь осторожен, Не беспокойся, разбойники меня не прикончат и волки не загрызут, Не о волках речь и не о разбойниках, О чем же, Я про машину говорю, Ты всегда мне твердишь, береги, мол, себя, я ухожу и возвращаюсь, уж так осторожен, осторожнее некуда, Вот и будь осторожен, ничего не упускай из виду, Не тревожься, женушка, час мой еще не пробил, Как не тревожиться, муженек, рано или поздно, а пробьет он.

Они вышли на просторную площадь перед церковью, ее громада рвалась с земли к небу, отодвинувшись от прочих зданий. Там, где должно стоять дворцу, с одной стороны была земляная площадка, а с другой виднелось несколько деревянных строений, предназначенных для церемоний во время освящения. Столько лет работы, целых тринадцать, и так мало сделано, диву даешься, всего лишь недостроенная церковь, монастырь, два крыла которого доведены только до второго этажа, а все прочее до конца первого, каких-то сорок келий, а понадобится триста. Кажется, что мало сделано, а сделано много, даже слишком много. Ползет муравей на гумно и подбирает ость. От гумна до муравейника десять метров, всего-то десять человеческих шагов. Но дотащить эту ость и проделать этот путь должен муравей, а не человек. Вот и здесь, в Мафре, вся беда в том, что трудятся люди, а не великаны, а если этою постройкой, а также другими, как из минувших времен, так и из грядущих, хотят доказать, что человек тоже способен выполнить работу, которая под стать великанам, тогда нужно смириться с тем, что людям понадобится на великанскую работу столько же времени, сколько понадобилось бы муравьям на человечью, все требует соответствующих мерок, муравьи и монастыри, каменная плита и пшеничная ость.

Блимунда и Балтазар вошли в кружок, составленный изваяниями. Лунный свет озаряет спереди высоченные статуи святого Висенте и святого Себастьяна, трех святых угодниц, стоящих между ними, а дальше с обеих сторон тела и лица все глубже погружаются в тень, так что в полной темноте скрываются святой Доминик и святой Игнатий, а также святой Франциск Ассизский, и если это знак того, что он уже осужден, то с ним поступили крайне несправедливо, ибо он заслуживает места на свету, подле своей святой Клары, и нечего усматривать в этом какие-то намеки на плотские сношения, а если даже так, если было, что такого, из-за этого люди не перестают быть святыми, зато святые становятся людьми. Блимунда всматривается в изваяния, некоторые узнает с первого взгляда, другие припоминает, изрядно помучившись, касательно тех не уверена, а те для нее словно запертые сундуки. Понимает, что буквы эти, эти знаки, выбитые на цоколе статуи святого Висенте, ясно объясняют умеющим читать, каково его имя. Она проводит пальцем по прямым линиям и изгибам букв, словно слепой, еще не выучившийся читать свою выпуклую азбуку, Блимунда не может спросить у статуи, Кто ты, слепой не может спросить у листа бумаги, Что на тебе написано, только Балтазар в свое время сумел ответить, Балтазар Матеус, по прозванью Семь Солнц, когда осведомилась Блимунда, Как ваше имя. В этом мире на всякий вопрос можно получить ответ, вот только время вопросов никак не наступит. Со стороны моря появилось облачко, одно-единственное в ясном небе, на долгий миг прикрыло луну. Статуи превратились в белые расплывчатые пятна, утратили контуры и черты лица, они теперь словно мраморные глыбы, еще не попавшие в руки ваятеля, не тронутые его резцом. Они перестали быть угодниками и угодницами, теперь это всего лишь первозданные сущности, не могут подать голос, даже то подобие голоса, что дается внешним рисунком, их очертания так же первозданны, так же расплывчаты, как очертания мужчины и женщины, что растворились среди них в темноте, но эти-то не из мрамора, они просто живая плоть, а нам известно, ничто не сливается с тьмою земли теснее, чем тело человеческое. Под медленно плывущей большой тучей отчетливее проступили огни костров, что скрашивали бдение часовых. Вдалеке виднелся смутно остров Мадейра, распластавшийся по земле всею своей массой, словно уснувший дракон, дышащий, как сорок тысяч кузнечных мехов, ибо столько людей там спит, да еще горемыки в лазаретах, где нет ни одной свободной койки, разве что лазаретные служители уберут труп, у этого утроба лопнула, у этого опухоль была, этот кровью харкал, у этого удар был, параличом его разбило, а второй удар его доконал. Туча уплыла в глубь полей, неудачно сказано, уплыла вглубь, туда, где начинаются поля, хотя поди знай, что происходит с тучей, когда отводим мы от нее взгляд либо когда прячется она вон за ту гору, может, и впрямь забирается в глубь полей, а то опускается на поля, оплодотворяя их, кто разгадает тайны ее жизни и необычайные дарованные ей свойства, Идем домой, Блимунда, сказал Балтазар.

Они вышли из кружка статуй, вновь озаренных лунным светом, и, перед тем как спускаться в долину, Блимунда оглянулась. Статуи поблескивали, как соль. Если навострить ухо, можно было расслышать гул разговора, доносившийся с того места, то ли совещались, то ли спорили, то ли обменивались впечатлениями, впервые, быть может, с тех пор, как выехали они из Италии в трюмах, среди крыс и сырости, либо накрепко привязанные к палубе, быть может, это последний общий разговор их при лунном свете, больше случаев не представится, в самом скором времени разместят их по нишам, некоторым никогда больше не увидеть друг друга, разве что сбоку, некоторым по-прежнему останется лишь одно, смотреть в небо, словно наказание им такое. Сказала Блимунда, Наверно, святые несчастны, какими сделали их, такими и приходится им оставаться, коли это святость, что же тогда вечное проклятие, Это ведь только статуи, Мне вот хотелось бы, чтобы сошли они с каменных своих подставок и стали людьми, такими же, как мы, со статуями нельзя разговаривать, Как знать, может, они разговаривают друг с другом, когда остаются одни, Этого мы не знаем, но, если говорят они лишь друг с другом и без свидетелей, на что тогда нужны они нам, вот я о чем спрашиваю, Я всегда слышал, что святые нужны для нашего спасения, Сами-то ведь они не спаслись, Кто тебе сказал такое, Нутром чувствую. Что ты чувствуешь нутром, Что никому нет спасения и никому нет погибели, Так думать грех, Греха не существует, есть только смерть и жизнь, Жизнь сначала, а смерть потом, Ошибаешься, Балтазар, сначала смерть, потом жизнь, умирает то, чем были мы, нарождается то, что мы есть, вот почему не умираем мы с одного разу, А когда засыпают нас землей, когда Франсиско Маркес попадает под фуру с плитой, разве это не смерть без возврата, Если мы говорим про Франсиско Маркеса, стало быть, он рождается, Но он ведь не знает о том, Точно так же и мы толком не знаем, что же мы такое, а все-таки живем, Блимунда, откуда ты все это знаешь, Я лежала в утробе матери с открытыми глазами и все оттуда видела.

Они вошли во двор. Лунный свет уже приобрел молочный оттенок. Тени были глубокой черноты и еще отчетливее по очертаниям, чем при солнце. Близ дома был старый сарай, крытый полусгнившими ивовыми прутьями, там в пору большего достатка, когда в доме была ослица, она отдыхала от трудов своих. На домашнем языке сарай этот назывался ослицыно стойло, хотя владелица околела очень давно, так давно, что даже Балтазар не помнил, то ли катался на ней верхом, то ли нет, и, когда он выражал такого рода сомнения либо говорил, Пойду положу грабли в ослицыно стойло, думал, что права Блимунда, ему как будто виделась ослица, она появлялась то навьюченная корзинами, то под жестким вьючным седлом, и мать кричала ему из кухни, Пойди помоги отцу снять сбрую с ослицы, помощи от него было с ноготок, такой малолетка, но он приучался к тяжелому труду, и, поскольку за каждое усилие положена награда, отец сажал его на влажный хребет животного и катал по двору, довелось, стало быть, Балтазару поиграть в верхового на такой лошадке. В этот-то сарай и повела Блимунда Балтазара, не впервые входили они туда в ночные часы, по желанию то его, то ее, они делали это, когда чувствовали, что не удастся подавить стона, а то и восклицания, к соблазну Алваро-Дього и Инес-Антонии с их тихими супружескими радостями, к непереносимому возбуждению племянника Габриэла, коему пришлось бы утешаться грешным способом. Старинные широкие ясли, которые некогда, в пору их надобности, были подвешены под потолком на высоте, соответствующей росту ослицы, теперь стояли на полу, рассохшиеся, но удобные, как королевское ложе, а внутри был ворох соломы и два старых одеяла. Алваро-Дього и Инес-Антония знали, для чего служат эти предметы, но делали вид, что ведать не ведают. Ни разу не взбрела им прихоть попробовать на новом месте, только к Габриэлу будут приходить сюда подружки после того, как в жизни этого дома наступят перемены, так скоро все это произойдет, и никто ничего не предчувствует. А может быть, кто и предчувствует, может быть, это Блимунда, не в том дело, что это она повела Балтазара к сараю, искони первый шаг, первое слово, первое движение были за женщиной, все дело в тревоге, от которой у нее ком в горле, и она неистово сжимает Балтазара в объятиях, жадно целует, бледные губы, нет былой свежести, иные зубы выпали, иные обломались, а все-таки любовь превыше всего.