Ашборнский пастор - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 151

Вот откуда происходит Пенсильвания, вот как была основана Филадельфия; вот где появилась конституция, послужившая образцом для конституции Соединенных Штатов.

Ну а после 31 мая все те жирондисты, кому удалось избежать гильотины, несчастные изгнанники, которые в то время, когда перед аристократической эмиграцией открывались все двери, наоборот, видели, как клевета воздвигает на их пути все новые препятствия, — эти жирондисты постучались в гостеприимные ворота Холланд-Хауса.

Дело в том, что на протяжении двадцати лет Холланд-Хаус служил местом сбора всех главарей партии вигов, вождем которой был знаменитый Фокс.

Здесь, в огромной галерее длиной в сто пятьдесят футов, собирались все те, кто в целях всеобщей свободы хотел мира; больше, чем мира, — согласия между Англией и Францией; здесь пытались снова связать то, что с неумолимым ожесточением ненависти разрубил Питт.

И кто же были эти починщики, истощавшие подобной работой свои силы?

Это герцог Бедфорд, лорд Ленсдаун, лорд Брум, Уитбред, Эллиот, Уиндем; затем продолжившие более удачно под началом племянника дело, начатое дядей: Джеймс Макинтош, Терни, лорд Грей, лорд Джон Рассел, лорд Пальмерстон, лорд Годрич и лорды Мельбурн, Гренвилл, Кленрикард, Окленд; все это ничуть не помешало в 1805 или 1806 году Георгу III и принцу-регенту, ставшему позднее Георгом IV, принять участие в празднестве в Холланд-Хаусе, празднестве, память о котором хранят стоящие в зале, где оно происходило, мраморные бюсты отца и сына.

Ведь Холланд-Хаус, помимо прочего, еще и настоящий музей: статуи и картины видишь повсюду — на лестницах, в галереях, в комнатах.

Леди Холланд показала мне статуи и картины; затем она подвела меня к маленькой гуаши.

— Надо же! — воскликнул я. — Робеспьер!

Она перевернула портрет.

На его обороте Фокс собственноручно начертал:

«Посредственный! Жестокий! Малодушный!»

Я воспроизвожу мнение Фокса, не оспаривая его; в конце концов, оно близко к мнению Мишле.

Тридцать часов занимают в жизни немного места; сколько же таких отрезков времени улетают один за другим и забываются!

Но получается так, что я мог бы рассказать во всех подробностях о тех тридцати часах, которые я провел в Холланд-Хаусе, и из которых ни один, даже из числа ночных, не стерся в моей памяти!

Дело в том, что, лежа в постели, в которой спал Байрон, я в эти часы читал «Мемуары Байрона», доныне сохранившие свой интерес, хотя они и испорчены чувствительностью Томаса Мура!

Это чтение несколько изменило планы моего отъезда; не потому, что я хотел докучать моим именитым хозяевам дольше, чем я им уже сообщил; нет, я принял решение совершить паломничество к могиле автора «Дон Жуана» и «Чайльд Гарольда».

Нет ничего более легкого: за три часа доезжаешь из Лондона до Ноттингема и за три четверти часа — из Ноттингема до Ньюстедского аббатства.

На следующий день я сообщил эту новость лорду Холланду, который одобрил мое решение и дал совет доехать до Ливерпуля, так как мне все равно предстояло проделать три четверти пути до этого города.

В моей натуре есть нечто роднящее меня с бумажными змеями — их трудно запустить, но если уж они оказались в воздухе, то поднимаются настолько высоко, насколько им отпускают бечевку.

Я поднялся с места, мне отпустили бечевку, и только Господу было ведомо, где я остановлюсь.

Из Ньюстедского аббатства я был вполне способен отправиться в Ливерпуль, из Ливерпуля — в Ирландию, а из Ирландии, ей-Богу, быть может, на Шпицберген, как Баренц, или на мыс Норд, как Биар!

Но, поскольку я прибыл в Лондон с единственной целью присутствовать на похоронах Луи Филиппа, я не располагал суммой, достаточной для кругосветного путешествия, и лорд Холланд, поощрявший меня к экскурсиям, выразил желание дать мне кредитные письма к господам Джеймсу Барлоу и компании, ливерпульским банкирам.

Вечером я покинул Холланд-Хаус, сожалея, что был довольно холоден в выражении признательности моим благородным хозяевам, и отправился в Ноттингем, дав себе слово как можно горячее поблагодарить их при первом же случае.

Такой случай представился мне только через два с половиной года: это ошибка случая, но не ошибка моего сердца.

В тот же вечер я приехал в Ноттингем и остановился там в гостинице «Коронованный олень».

Тотчас по прибытии я поинтересовался, каким образом я смогу на следующий день добраться до Ньюстедского аббатства.

Владелец «Коронованного оленя» ответил мне, что за одну гинею предоставит в мое распоряжение карету на весь завтрашний день.

Было четко оговорено, что, если мне надо будет продолжить путь до Ливерпуля, за мной остается возможность направиться в карете или в Чидл, или в Лик, или до любой угодной мне железнодорожной станции, лишь бы я только дал гинею кучеру.

Я поступил проще, вручив ее самому владельцу гостиницы и установил свои права соответствующей распиской.

При мне было полное собрание сочинений Байрона.

Впрочем, Байрон один из двух поэтов, чьи стихи я знаю наизусть.

Второй — мой любимый Виктор Гюго.

Вспоминаю, как по возвращении из моего первого путешествия по Англии г-н Бюлоз, главный редактор «Обозрения Старого и Нового света», говорил мне, восхищаясь нашими соседями по ту сторону Ла-Манша:

— Вы даже представления не имеете о том, в какой роскоши живут эти люди. Вообразите, мой дорогой, у них в почтовые кареты впрягают английских лошадей!

Ей-Богу, я испытал нечто весьма близкое к восхищению г-на Бюлоза, когда увидел аллюр, с которым понеслись две лошади моего хозяина.

Меньше чем за три четверти часа мы покрыли расстояние между Ноттингемом и старинным поместьем Байронов; и все это через великолепный край густолиственных рощ, тучных лугов, где в высокой траве утопают те огромные коротконогие быки, которых можно заметить с дороги только по их рыжим головам и черным рогам.

Никто больше меня не подвержен волнению, вызванному воспоминаниями.

Гений Байрона оказал такое влияние на мое литературное дарование, что я совершал в это время настоящее паломничество.

Заметив издали островерхие крыши Ньюстедского аббатства, я велел кучеру остановиться и с чувством благоговения пешком направился к старинному замку.

Скончавшийся, подобно Рафаэлю, в тридцатисемилетнем возрасте, Байрон оказал на литературу своей эпохи не меньшее влияние, чем Рафаэль — на живопись своего века.

«И в гибели воробья есть особый промысел», — говорит Гамлет:

There's a special providence in the fall of a sparrow. [28]