Каждый раз, когда он говорил о ее любви к нему как о величайшей милости, она готова была провалиться сквозь землю.
Но что она могла поделать, раз он так смотрел на это?
Конечно, она никогда не сделалась бы любовницей Герта, если бы сама не пожелала этого, если бы не дала ему понять, что сама хочет этого. Да, но разве это могло быть иначе? Ведь она видела, как он страдает, понимала, как он желает ее и борется с собой, чтобы скрыть от нее это… О, он был слишком горд, чтобы показать это. Слишком горд, чтобы просить, когда он сам предлагал ей поддержку… слишком горд, чтобы просить, рискуя получить отказ. Она же хорошо сознавала, что не в силах отказаться от него, не в силах потерять единственного близкого человека, который так беззаветно любил ее… Она не уважала бы себя, если бы не отдала ему то, что могла дать, раз она принимала от него его любовь…
Да, но вот тут-то и произошло непоправимое недоразумение. Она должна была говорить ему слова, которые были гораздо сильнее и горячее того, что она чувствовала. А он поверил ей на слово.
И это повторялось несколько раз. Когда она приходила к нему невеселая, угнетенная мыслью о том, чем все это кончится, и замечала, что он это видит, она снова говорила то, чего не чувствовала, чтобы ободрить его… из сострадания к нему. И он готов был всегда сейчас же поверить ей.
Ведь он знал и понимал только такую любовь, сущность которой составляет счастье. По его мнению, несчастье в любви приходило только извне, благодаря злому року, или же в виде отмщения за какой-нибудь неправый поступок. Она хорошо понимала, чего он боялся: боялся, что когда-нибудь ее любовь к нему умрет, и это случится, когда она поймет, что он слишком стар для нее. Но никогда не могло бы ему прийти в голову, что ее любовь уже родилась больной, что она уже при рождении носила в себе зачатки смерти.
Напрасно было бы объяснять ему это. Герт не понял бы ее…
Он не понял бы, что она бросилась в его объятия потому, что он один предложил ей поддержку, потому что у него одного ее измученная душа могла найти отдых и покой. Она чувствовала себя такой безнадежно одинокой. И когда он предложил ей любовь и ласку, у нее не хватило мужества отказаться от этого.
Но она не должна была принимать его любовь – она это хорошо сознавала, потому что она не была достойна ее. Нет, он не был стар… В нем вспыхнули на границе его старости юношеская страсть и детская вера, и беззаветное обожание, и доброта, и задушевность возмужалого человека. Если бы все это выпало на долю женщины, которая могла бы платить любовью за любовь, для него это было бы счастьем, о котором он мечтал всю свою жизнь.
Но она… если бы даже она и попыталась остаться с ним, что она могла бы дать ему? Она могла только принимать от него, ничего не давая ему. И она не могла бы его заставить поверить, что все ее стремления удовлетворены их любовью…
Если бы он догадался о ее душевном раздвоении, он сказал бы, что она свободна и может уйти от него. Он сказал бы, что она любила и давала ему счастье, а теперь разлюбила и должна быть свободна. Так это было бы. Никогда он не мог бы понять, что она горюет потому, что ничего, ничего, ничего не могла дать.
О, как мучительно для нее было слышать, когда он говорил о ее дарах. Да, она была девственницей, когда стала принадлежать ему. Этого он не забывал, и это служило для него доказательством ее глубокой любви к нему. Потому что она подарила ему свою невинность и чистоту… чистоту своих двадцати девяти лет! О, да, она хранила ее, словно белый подвенечный наряд, который остался чистым и незапятнанным… и из страха, что ей никогда не придется надеть этот наряд, в отчаянии от своего леденящего одиночества, от своей неспособности любить она цеплялась за него, вечно была с ним мысленно… Не чище ли те, кто жили живой любовью? Ведь она только думала и размышляла, ждала и тосковала… пока наконец не притупились все ее чувства от этой тоски…
А потом, когда она стала принадлежать ему… как мало впечатления это произвело на нее! Правда, она не оставалась совершенно холодной, иногда его любовь увлекала ее, но она все время притворялась страстной, тогда как сердце ее едва-едва согревалось. Когда она была в разлуке с ним, она почти забывала о нем, но, чтобы порадовать его, она делала вид, что тосковала по нему. Да, да, она все время лгала и притворялась, и это было ее ответом на его страстную любовь!
Впрочем, был короткий промежуток времени, когда она не притворялась… или же, если она лгала Герту, то лгала и самой себе. Ее подхватила волна искреннего чувства. Быть может, это было сострадание к его судьбе и возмущение против ее собственного рока, а также чувство сродства, так как оба они, каждый на свой лад, стремились и тосковали по недостижимому. Страх перед будущим заставил ее броситься в объятия этого человека, и тогда она ликовала от счастья, так как думала, что любит его.
Да, было короткое время, когда она расставалась с ним по вечерам счастливая и радостная и, сидя в трамвае, с чувством превосходства смотрела на сонных пассажиров и с гордостью думала о том, что она едет от любимого человека, с которым связала свою судьбу…
А теперь она сидела и думала только о том, как покончить со всем этим. Она строила планы относительно своей заграничной поездки и, вообще, обдумывала, как ей бежать от него. Вот потому-то она и приняла приглашение Чески, которая проводила лето в имении отца в Тегнебю. Йенни решила, что таким образом она подготовит разрыв.
Как бы то ни было, но для Герта было хорошо уже то, что он разошелся с женой. Если она была причиной этого, то, значит, она все-таки сделала ему добро.
II
Йенни и Ческа приехали на станцию за Гуннаром Хеггеном, который предупредил о своем приезде. Йенни гостила у Чески в Тегнебю уже несколько недель и собиралась пробыть еще некоторое время.
Она зашла в почтовое отделение и передала Ческе пакет с газетами и письмо. Она также получила письмо от Грама и тут же на дебаркадере на самом солнцепеке стала просматривать его. Первые слова, полные любви, и такое же окончание она прочла от слова до слова, остальное же пробежала лишь мельком. Это были рассуждения о любви и тому подобное.
Йенни вложила письмо снова в конверт и положила его в ридикюль. Ах, эти письма от Герта! У нее едва хватало терпения просматривать их. Каждое слово служило лишь доказательством того, насколько они не понимают друг друга. Она это всегда чувствовала, когда они разговаривали друг с другом, но в письмах это непонимание выступало как-то особенно резко.
А между тем между ними было все-таки известное сродство душ. Почему же они не подходили друг другу?
Был он слабее или сильнее ее? Он терпел одно поражение за другим и покорялся и склонялся все ниже… и все-таки продолжал еще надеяться на что-то, продолжал верить… Слабость это или сила? Она не могла понять его.
Солнце пекло нестерпимо. Когда Йенни подняла голову и посмотрела вверх на гору, по которой извивалась дорога, у нее в глазах вдруг потемнело. Это было нечто странное, но в это лето она очень плохо переносила жару.