Мулей - читать онлайн книгу. Автор: Эрленд Лу cтр.№ 22

Уморить себя голодом еще противнее. Подозреваю, что это ужасно мучительно. Вот примерно так я думаю по ночам. В это время контакт с реальностью самый хлипкий. А если я к тому же выпила вина, то контакта считай и нет вовсе.

1 мая

Охрана аэропорта нашла меня, потому что я кашляла, и я три дня просидела в полиции под арестом. Они допрашивали и расспрашивали, проверяли мой паспорт и вещи раз тысячу, просветили меня и поковыряли пальцем в попе и наконец согласились поверить, что я немного не в себе и наверх вскарабкалась просто так, без всяких умыслов совершить что-нибудь противоправное. В общем, только что они меня отпустили, теперь я сижу в зале вылета, прихожу в себя и думаю о том, что полицейский доктор обнаружил у меня беременность. Его позвали проверить совсем не это, но мы болтали о разном, он мне понравился, я рассказала ему о задержке, он принес полоску для теста и выяснил, что я беременна, и сказал, что это хорошо, потому что теперь он сможет написать, что я действовала в состоянии аффекта и не отдавала себе отчета, и полиция наверняка прикроет дело и отпустит меня даже без штрафа. Так и вышло. К беременным относятся с пугающим респектом. Типа они источник новой жизни. Нет, ну ни фига себе: я залетела. Единственный, с кем я в последнее время имела отношения, это Ан Хьюн-Су, и должна признаться, я была совершенно уверена, что эти спортсмены, которые сутками тренируются, давно ни на что такое не способны. И на тебе. Я беременна. Вот проклятие. Выходит, мне нужно умертвить не одного человека, а двух.

2 мая

Мадрид. Я никак не могу поверить, что у меня в животе появился живой комочек. Несколько часов лежала на кровати в гостинице и ощупывала себя, но ничего не нащупала, кроме задержки никаких признаков. Ни тошноты. Ни набухших грудей. Настроение скачет вверх-вниз, но у меня давно так, это ни о чем не говорит, скачет себе и скачет. К тому же скачет оно в основном вниз. И мне все меньше верится, что на тесты можно полагаться. Ну пописала я на какую-то полоску. И что? Все знают, что фармацевтические компании идут на все, лишь бы денег заработать. К тому же у людей обычно свой расчет. Не знаю, в чем была корысть доктора, когда он объявил меня беременной, возможно, тогда ему меньше бумажек писать, только и всего. Я не могу всерьез в это поверить.

3 мая

Не знаю, почему меня потянуло в Мадрид. Просто захотелось. Но теперь я поняла. Поняла сию секунду, сидя на красной кушетке в музее «Прадо» перед картиной, которая называется «Святое семейство с птицей». Мария ест фрукт и мирно смотрит на Иисуса, тот стоит, держась и поддерживаемый Иосифом, в руке у него птица и он не сводит глаз с задравшей ногу собачки. Картину написал в семнадцатом веке Бартоломе Эстебан Мурильо. Так здорово Святое семейство не рисовал никто. Божественность в картине только в названии. А сам по себе сюжет взят из обычной жизни любой семьи. В нашем фотоальбоме было полно таких фотографий — взрослые любуются детьми, которые творят что-то смешное и трогательное. Войдя в этот зал, я замерла на месте, почувствовав, что бывала тут и раньше. С мамой, папой и Томом. Они несколько раз упоминали Мадрид. Том помнил ту поездку, а я нет. А теперь вспомнила. Мне было годика три. И картина была точно для-меня. Собака, птица и малыш моего возраста. О том, что это Иисус, я не догадывалась. И никто не догадается. Если не прочитает названия. Значит, я прилетела в Мадрид, потому что понимала, что узнаю эту картину и обрадуюсь узнаванию. Подумать только, до чего я тонко и деликатно устроена. Рассматривая картину, я усомнилась, чем Иисус собственно занимается. Похоже, он дразнит птичкой собаку. Пес, видимо, надеется ухватить птицу, а хитрый Иисус в последнюю секунду отдергивает руку, и так раз за разом. На самом деле собаки птиц не едят. Но кому есть дело до фактов, когда речь идет об искусстве. И потом, почему бы псу не полакомиться иногда птичкой? Мама с папой обожали ходить по музеям, когда мы с Томом были маленькими. Мама все время читала толстые фолианты по истории искусств, а папа всячески приветствовал такую ее увлеченность и сам любил искусство, поэтому мы часто ездили на выходные в разные европейские города с большим количеством музеев. Мама утверждала, что «музей» был одним из первых моих слов, только я почему-то говорила «мулей». К тому времени, как я освоила слово «музей», я успела побывать в мулее Прадо и Британском мулее, мулее Современного искусства и мулее Ван Гога, мулее Ваза и мулее Пикассо. Все мои подхватили у меня это словечко. Мы никогда не говорили «музей», разве что с нами оказывался кто-то посторонний. А теперь одна я знаю слово «мулей» и понимаю, что оно значит, и люблю его, но прелесть его пропала, или во всяком случае померкла, как и радость от остального, что ты любил с кем-то вместе, радость эта обесцвечивается, когда эти кто-то разбиваются на самолете. Я больше не могу пользоваться словом «мулей», потому что тех, с кем мы так говорили, нет. Так все просто и незатейливо. Люди каждый день говорят и делают вещи, которые перестают существовать, если исчезают эти люди. Психогейр сказал, что нельзя отказаться от домашних животных только потому, что они умирают, но он у не прав, я думаю. Человек не должен заводить себе животных. А тем более родных. Потому что слишком больно, когда их вдруг раз — и нет.

5 мая

Добралась до Плайя-дель-Инглес вчера вечером и теперь сижу на террасе моего отеля «Дунамар», смотрю на пляж и море. Некоторое время назад я спустилась в киоск и купила себе сигарет впервые в жизни и в основном для того, чтобы что-нибудь сделать, но ни на что полезное моего порыва, конечно, не хватило, так что я сижу курю, хотя у меня не идут из головы слова французского доктора насчет беременности. И все-таки лучше быть плохой матерью, чем мертвой. Я рассчитываю на то, что эмбрион меня поймет, если он конечно во мне есть. Я по-прежнему не чувствую ничего необычного.

Селиться в отель «Риу» я не захотела, решив, что там воспоминания слишком разыграются. Я приехала на Канары не веселиться, но и ходить все время зареванной тоже не хочется. Я взяла из аэропорта такси и попросила шофера высадить меня на круговом повороте у пляжа. Я разулась и пошла попробовала воду. Долго шла по воде вдоль пляжа, а когда повернула назад, чтобы вернуться к папиному кофру, который теперь как раз мой, пора уже перестать называть вещи папиными и мамиными, то вдруг обратила внимание, что «Дунамар» золотится как крем на торте рядом с магазинами и ресторанами, он между шоссе и пляжем, сейчас это идеальное для меня местоположение, так что я попросту зашла в гостиницу и попросила номер как можно выше.

До Африки тут рукой подать. Я ее не вижу, но знаю, что она рядом. Если бы можно было бегать по воде, я оказалась бы в Африке уже через несколько часов. Меня греет эта мысль. Я чувствую себя тем ближе к маме, папе и Тому, чем ближе я к Африке. Это последнее в их жизни место пребывания. Я полагаю, что они были живы вплоть до непосредственной встречи с поверхностью Африки. В сантиметре от Африки они еще были живы, но в самой Африке оказались уже мертвыми. Когда я описываю это, можно подумать, что я обвиняю Африку, но она как раз ни в чем не виновата. Она просто оказалась под ними.

Отель «Дунамар» цветом напоминает квэфьордский торт через несколько дней стояния в холодильнике. Я никогда не любила его. Но квэфьордский торт очень эффектно смотрится. Он гораздо лучше на вид, чем на вкус. Он совсем не похож на другие торты и поэтому, наверно, кажется мне таким красивым. Я полагаю, что это очень не по- взрослому — любить что-то только потому, что оно не похоже на прочие вещи того же назначения и вкуса; вероятно, если бы я прожила жизнь нормальной продолжительности, то постепенно перестала бы считать, что квэфьордский торт эффектнее прочих кондитерских изделий. Кстати, это еще один довод в пользу немедленного конца. Я боюсь взрослеть и становиться человеком со взвешенными суждениями и вкусом, более или менее такими же, как другие. Меня вообще как-то напрягает мысль о взрослении. Лично я поняла, что пока все нормально, то ты и ведешь себя разумно и благородно, но как только грянет трагедия, все летит к черту, все «полагается — не полагается». Неужели я должна мучиться неизвестно сколько лет только потому, что когда-нибудь, если отчаяние вдруг отпустит меня, возможно, я стану хорошим и добрым человеком? Кто вправе требовать этого от меня? Я живу здесь и теперь. И только это вполне определенно, и только это считается.