Старик пил чай. На столе в его каморке стоял блестящий
самовар и выдыхал вкусные облака пара. Еще были широкая чашка с блюдцем,
похожая на тазик, банка с темным вареньем – из банки торчала большая ложка, –
желтый сыр на салфетке и толстый, густо обсыпанный маком бублик. Макс сидел под
окном, слышал, как звякает ложка, шумит самовар, вздыхает старик, и ему так хотелось
есть, что мутилось перед глазами и слюна не помещалась во рту. А старик еще
газету читал, и отламывал от бублика, и клал на него толстый сыр, и это
невозможно было вынести.
Сколько же он не ел? Дня два? Нет, три. Точно три.
Как сбежал из дома, так и не ел. Украсть не умел. Попросить
боялся. Он только думал, как поест у Маньки. Маньки нет, а есть этот, почти
голый, здоровенный, страшный. Что теперь делать?
– Ну, ладно, – согласился “здоровенный и страшный”, – в окно
так в окно. Пошли, парень.
Он выключил в комнате свет, зажег фонарь и позвал свою
собаку. Собака тяжело потрусила по коридору и выскочила на площадку. Возле
входной двери Архипов задержался. Замок был новый, солидный, с блестящей
титановой полоской. Он действительно запирал дверь. Только вот захлопнуть ее
никак нельзя. Ее можно закрыть, повернув ключ. Закрыть, а не захлопнуть.
Архипов подергал замок туда-сюда, потом пооткрывал и позакрывал дверь.
– Чего? – спросил Макс Хрусталев петушиным басом. Архипов
промолчал.
Тинто Брасс замер у распахнутой двери в свою квартиру и тоже
посмотрел на хозяина.
Архипов сквозь зубы произнес пространную тираду. Юнец
гоготнул и смолк.
– Так, – сказал Архипов. Все-таки он никогда не забывал о
том, что он – вожак. – Тинто, ко мне!
Пес подошел, глядя вопросительно.
– Лежать, – велел Архипов и показал на соседскую дверь, –
сторожить!
Тинто Брасс длинно вздохнул, потоптался и с шумом рухнул на
вытертый коврик.
– Молодец, – похвалил Архипов, – а ты давай за мной!
– Куда… за вами? – мгновенно перепугался Макс. – Я за вами
не хочу!
– Я тоже не хочу, – признался Архипов, – но ничего не
поделаешь. Давай, давай!
Он подтолкнул юнца в спину, еще раз оглянулся на площадку,
где, развалившись, лежал Тинто Брасс, и прикрыл за собой дверь.
Черная тень в остроконечном колпаке шевельнулась в
чернильном сгустке тьмы на лестнице. Шевельнулась и стала медленно отступать.
Тинто поднял голову.
– Хорошая собачка, – прошелестела тень едва слышно, –
хорошая собачка.
Тинто молчал, только смотрел настороженно. Тень еще
шевельнулась и пропала, проглоченная мраком.
* * *
Первым делом Архипов натянул свитер. Шерсть неприятно
кололась и терла кожу, как будто ставшую слишком тонкой. Вот как замерз!
– Значит, так, – приказал он, вытаскивая из гнезда
телефонную трубку, – никуда не ходи. Садись здесь и сиди. Ему не хотелось,
чтобы прыткий юноша Макс Хрусталев спер у него из дома что-нибудь ценное.
– Больно мне надо ходить! – огрызнулся тот и приткнулся на
стул. И огляделся с первобытным любопытством. От любопытства он даже на минутку
позабыл, что голоден и от голода шумит в голове и сводит желудок.
Ему показалось вдруг, что он попал в телевизор.
Вот он уходит из дома, и едет на вокзал в раздолбанном
автобусе номер три, и мается в кассе между бабками в платках и потными мужиками
с мешками на плечах, и покупает билет в общий вагон – у него были деньги,
немного, заработанные прошлым летом, когда приезжали строители ремонтировать
храм Петра и Павла на рыночной сенежской площади. Макс Хрусталев толкался у них
довольно долго, и от нечего делать они научили его штукатурить. Хорошие были
рабочие, откуда-то издалека, из Ашхабада, что ли. Пили мало – или совсем не
пили, вот чудеса-то! – носили брезентовые комбинезоны, не разговаривали почти,
ели аккуратно и обстоятельно, как будто делали важное дело, – голод опять
скрутил в узел живот, – а по вечерам молились. Бригадир Рахим, самый бородатый
и суровый, водку, которую несли со всего города – мало ли чего в хозяйстве
нужно, то крышу перекрыть, то канаву выкопать, то камень из огорода откатить, –
возвращал всегда с одними и теми же словами: “Нам Аллах не велит”, а за крышу
или канаву брал деньгами и натурой – молоком, медом. Мяса тоже не брал.
Петра и Павла невиданные рабочие облагородили очень быстро,
к осени уж все сделали и укатили. Макса научили штукатурить, а потом заплатили
за работу. Целых триста рублей заплатили. На сто Макс купил себе куртку, сто
отдал матери, надеясь ее задобрить, а сто приберег. Билет до Москвы примерно
так и стоил, но ушлый и тертый Макс знал, что в Москве есть еще метро, в
которое без денег ни за что не пустят, и всю дорогу не ел и не пил, проверял
карман, лежа на третьей полке, а теперь вот попал в телевизор.
В этом телевизорном нутре жизнь устроена совсем не так, как
настоящая, снаружи. Здесь был коричневый ковер, а перед дверью – полукругом –
блестящая плитка: просторные стены, а на стенах картины – загляденье, ничего не
поймешь! – широкий диван, высокие стулья перед длинной и узкой штуковиной. В
Сенеже такую штуковину он видел только в баре. Бар назывался “Хилтон” и имел
нехорошую репутацию. Еще здесь был низкий столик с бумагами, разлапистые
кресла, огромный серебряный телевизор на низких блестящих ногах, а за спиной у
Макса оказалась вроде бы кухня – все синее с желтым, новое, сверкающее, как
будто тут по правде никто не живет. Не выпуская из виду гостя, Архипов выудил
из нижнего ящика обувной полки огромный растрепанный справочник “Вся Москва” и
кинул его на стойку. Гость вздрогнул, как будто Архипов “Всей Москвой” дал ему
по голове.
– Когда собираешься к родственникам в гости, – сказал
Архипов, распахивая холодильник, – предупреждать надо. Повезло тебе, что я
добрый, сильный и справедливый, как Робин Гуд.
– Вы как Робин Гуд? – не поверил юнец.
– Я. Ботинки сними и руки вымой. Ты что, навоз возил?
– Не возил я навоз!
– А по-моему, возил.
Один о другой Макс Хрусталев стащил ботинки, извиваясь всем
телом, слез с высоченного стула и поплелся к раковине. Крана не было. Была
диковинная плоская ручка, в которой отражалась уменьшенная и перевернутая
люстра.
– Вверх.
– Чего?
– Вверх тяни.
Он потянул, и вода неистово брызнула в разные стороны,
широким веером вылетела из раковины и залила Максу штаны.
– Да не так сильно!..
– Чего?!
Архипов подошел и закрыл кран. И снова открыл:
– Руки мой – чего, чего!