Наш китайский бизнес - читать онлайн книгу. Автор: Дина Рубина cтр.№ 102

Хвост при этом ходит ходуном. Он жаждет сразиться.

Тут мы придумываем разные мизансцены. Димка вкрадчиво тянет руку к скомканной добыче… Боря говорит: «Красавчик, угостите носочком!»

На эти наглые притязания он отвечает яростным и даже истеричным отпором.

Но чаще, чем игры, он требует любви. Немедленного ее подтверждения. Ласкательные клички, которыми я его называю, зависят от его поведения в тот момент и от моего настроения. Все превосходные степени пущены в ход: собачка моя первостатейная, моя высоконравственная животина, мой грандиозный пес, невероятная моя псина, легендарный маршал Кондрашук, приснопамятный собачий гражданин, присяжный поверенный Кондратенков… и т. д.

Когда я заговариваю с ним, он склоняет голову набок, наставляет уши и прислушивается — что там она несет, эта женщина, есть ли хоть ничтожная польза в ее ахинее? Разумеется, он понимает все — интонации, намерения, много разнообразных слов. Сидя в моих объятиях, умеет выждать паузу в потоке нежностей и поощрительно лизнуть меня точно в нос, — «продолжай, я слушаю». Когда надоедает сюсюкать, разевает пасть и бесцеремонно, с подвизгиванием, зевает: «Ну, будет тебе чепуху молоть!»

Ко многим словам относится подозрительно.

Взять, например, богатое слово «собака ». Известно, что это такое. Это он сам в разные минуты жизни — теплые, родственные, счастливые и нежные, например: «Собака, я преклоняюсь перед вашим умом!», или «Позвольте же по-человечески обнять вас, собака!», или в драматические моменты выяснения отношений: «Ты зачем это сделал, собака подлючая, а?!»

Но у в общем-то родного слова «собака » есть еще другой, отчужденный смысл — когда им определяют других. Например: «Нет, туда мы не пойдем, ты же знаешь, там гуляют большие собаки ».

Вообще, мне интересно — как он разбирается со всем многообразием своих имен, которых у него много, как у египетского божества. С другой стороны, и у меня две клички — мама и Дина.

И на обе я отзываюсь.

Но есть слова, исполненные могучего, сакрального смысла, понятия, у которых масса оттенков: «гулять » и «кушать ».

Узнает он их еще до произнесения, угадывает по выражению лица, что вот сейчас… вот-вот… Хвост ликует, трепещет, бьется…

— Ну что? — строго спрашиваю я, делая вид, что сержусь и ругать сейчас стану нещадно, что ни о какой прогулке и речи быть не может. Но его не обманешь. Страстно, напряженно он уставится на губы, окаменел, ждет… А хвост неистовствует.

— Что ж, ты небось думаешь, подлец, бесстыжая твоя рожа, что вот я сейчас все брошу… — грозно выкатив глаза, рычу я, но хвост бьется, бьется, глаза горят, — и выйду с тобой… ГУ?!.. ГУ?!.. (чудовищное напряжение, нос трепещет) Гу-у-у!?… (хвост — пропеллер) ГУ-ЛЯ-А-АТЬ!?

Ох, какой прыжок, какое пружиное глубинное ликование, с каким бешеным восторгом он хватает любую подвернувшуюся вещь — чей-то тапочек, туфель, носок — и мчится по квартире с напором, достойным мустанга в прерии.

Когда неподалеку какая-нибудь сучка начинает течь, Кондрат безумеет, рвется прочь, пытается расшибить дверь, стонет, коварно затаившись, ждет у дверей, валяясь якобы без всяких намерений… Но стоит входящему или выходящему зазеваться в дверях, пес, угрем обвивая ноги, прыскает вниз по лестнице и — ищи свищи героя-любовника! Можно, конечно, броситься за ним, взывая к его совести и чести. Можно даже исторгнуть из груди сдавленный вопль — он, пожалуй, притормозит на лестничной площадке, оглянется на тебя с отчужденным видом, морда при этом имеет выражение: «С каких это пор мы с вами на

„ты“?»… и бросится неумолимо прочь. Бежит по следу благоуханной суки с одержимостью безумного корсара.

Возвращается, в зависимости от накала страсти, — через час или два. Но несколько раз пропадал часа на три-четыре, ввергая всю семью в панику…

Возвращается так же молча крадучись, так же извиваясь всем телом, но с совершенно другим выражением на морде: «Виноват, виноват! Вот такой я гад, что поделаешь!»

Одного мы его гулять не отпускаем. Во-первых, все время приходится помнить о злодее с машиной, ловце собачьих душ, во-вторых, Кондрату, с его поистине собачьим характером, недолго и в тюрьму угодить. Бывали случаи. Например, пес моего приятеля, Шони, настоящий рецидивист, — трижды сидел, и все за дело.

Помнится, впервые о псах-зеках я услышала от писательницы Миры Блинковой. Узнав, что мы обзавелись четвероногим ребенком, Мира сказала:

— У нас тоже много лет была собака, пойнтер, — милый, ласковый пес… Все понимал. Буквально: понимал человеческую речь, малейшие ее оттенки, сложнейшие интонации. Однажды, когда у нас сидели гости, я кому-то из них сказала, даже не глядя на собаку: «Наш Рики — чудесный, деликатнейший пес…» — он подошел и поцеловал мне руку… Потом его посадили — по ложному доносу… Но поскольку у Нины были связи, она добилась свиданий и передач. За хорошее поведение его выпустили на волю досрочно… Что вы так странно смотрите на меня?…

— Простите, Мира, — осторожно подбирая слова, проговорила я. — Очевидно, я задумалась и потеряла нить разговора. О ком это вы рассказывали, кого посадили?

— Рики, нашего кобелька.

С моей стороны последовала долгая напряженная пауза.

— Ах, да, вы еще не знаете, — сказала моя собеседница спокойно, — что Израиль отличается от прочих стран двумя институциями — кибуцами и собачьими тюрьмами…

— Вы шутите! — воскликнула я.

— Да, да, любая сволочь может засадить в тюрьму абсолютно порядочного пса. Достаточно написать заявление в полицию. В случае с нашим Рики: Нина возвращалась с ним с прогулки, и в лифт вошел сосед, какой-то говеный менеджер говеной страховой компании. Рики, в знак дружеского расположения, поднялся на задние лапы, а передние положил тому на плечи и облизал его физиономию. Так этот болван от страха чуть в штаны не наделал. В результате — донос на честного, милого, интеллигентного пса, и приговор — тюремная решетка.

— Но ведь это произвол!

— Конечно, — горько подтвердила Мира, — а разве вы еще не поняли, что приехали в страну, где царит страшный и повсеместный произвол?

Я представила себе этот разговор на эту конкретно тему где-нибудь на московской кухне в советское время, годах эдак… да в каких угодно годах, даже и в недавних.

Когда Кондрат хочет гулять или есть — то есть обуреваем какой-нибудь страшной надобностью, — он нахрапист, бесстыден, прямолинеен и дышит бурно, как герой-любовник. В народе про таких говорят: «Ну, этот завсегда своего добьется!»

При этом он дьявольски умен, хитер, как отец-инквизитор, и наблюдателен. Если б он мог говорить, я убеждена, что лучшего собеседника мне не найти. К тому же он обладает немалым житейским опытом. Например, знает, что если с самого утра я ни с того ни с сего становлюсь мыть посуду, это верный признак, что бабушка — бабуля! — уже выехала откуда-то оттуда, где таинственно обитает, когда исчезает из нашего дома. Это значит, что пора вспрыгивать на капитанский мостик и ждать, когда автобус завернет на нашу улицу. И он стоит на задних лапах, передними опершись о подоконник, и — ждет. И вот его хвост оживает, вначале приветливо помахивает, но по мере приближения бабули к подъезду увеличивает обороты. Несколько секунд он еще стоит, весь дрожа от радостного напряжения, дожидаясь, когда его главная приятельница подойдет к парадном у, вот она скрылась из виду… тогда он валится со стула боком — так пловцы уходят с вышки в воду, — мчится к двери и с размаху колотится в нее лапами, всем телом, оглушительно причитая и пристанывая: «Ну! Ну! Ну же!!! Сколько можно ждать!!! Она поднимается, поднимается, вот ее шаги!!! Открывайте же, гады, убийцы, тюремщики!!!»