Он был почти невидим. Свет, его окружавший, померк. Он стал тенью, ничем более.
– В этой битве меня чуть не убили… – Голос его, казалось, доносился откуда-то издалека, совсем издалека. – И таких боев было много, очень много. Все, что остается, – это боль, страх, шум. Сражения против французов, сражения против моих собственных соотечественников, сражения за моих братьев, сражения против них, сражения… – Голос Лонгспе, казалось, исходил из стен, из окаймлявших портик надгробий, из плит у меня под ногами. – Мы оправдывали любое насилие – ведь сражались мы за правое дело; жестокость была нашим священным орудием, таким же священным, как кости мучеников, которые мы носили на шеях. И вот теперь я стою здесь, обагренный кровью, узник неба и ада, связанный своей собственной клятвой и разлученный с единственной, кто в силах разогнать эту тьму.
От его печали мне было так же больно, как от стрелы.
– Чем я могу помочь? – пролепетал я. – Могу я что-нибудь сделать?
Лицо Лонгспе все еще проступало сквозь мрак. Некоторое время он не отвечал. Когда же он открыл рот, это был совсем не тот ответ, который я рассчитывал услышать.
– Иди домой, Йон, – сказал он, в то время как тень его продолжала сливаться со стенами собора. – Забудь Уильяма Лонгспе. Он проклят. Из-за собственной клятвы и из-за двуличия другого. Он потерял свое сердце и ту, которую он любит. Без нее нет никакого выхода из тьмы.
И он исчез.
– Нет! Подожди! – Мой голос так громко отдавался в старинных проходах, что я даже сам испугался. Я вслушивался в ночь, но ни сторож, ни священник, ни мертвый рыцарь больше не являлись.
Я упал на колени. Это было единственное, что мне пришло в голову. Элла бы мной гордилась.
– Лонгспе! – звал я. – Уильям Лонгспе! Вернись! Рыцарю подобает быть при своем оруженосце!
Ничего. Только ворона, каркая, слетела с кедра, словно ябедничая на мой крик.
Прочь.
Я стоял на коленях и ощущал меч в своей руке. Под ногами – грязь. В груди – его сердце. «Вставай Йон! – сказал я себе. – На этот раз его действительно больше нет». Но едва я хотел подняться, как услышал голос Лонгспе позади меня:
– Мертвому оруженосец ни к чему, Йон Уайткрофт.
– Нет, к чему! – запинался я. – Я точно знаю.
– Ах вот как? И зачем же?
Ну давай, Йон! Иначе он сейчас опять пропадет.
– Чтобы… выполнить клятву, – выпалил я, – чтобы… чтобы отшлифовать мрамор на твоем надгробии, чтобы составить тебе компанию… чтобы… чтобы найти выход из тьмы и ту, которую ты любишь. Да мало ли для чего! Должно же быть что-то, что я мог бы сделать!
Он молчал. И смотрел на меня.
Я думал, он больше никогда ничего не скажет. Но образ его сделался опять четче.
– Существует только одно, о чем бы я мог тебя попросить, – сказал он наконец, – но это, видимо, невозможно.
– Что?
Я с таким удовольствием сделал бы для него что-нибудь. Никогда я не желал ничего сильнее. В обмен на это я бы даже смирился с тем, что в моей жизни останется Бородай.
Лонгспе помедлил с ответом.
Потом он сказал:
– Ты готов еще раз опуститься в мою тьму?
Я кивнул.
И опять приблизился к нему, пока меня не охватил его холод.
Я был в соборе. На похоронах. Сотни людей толпились между колоннами. Мужчины, женщины, дети. Я видел священника и хористов точно в таком же облачении, какое носил Ангус. Свечи, факелы. В их непостоянном свете – мертвое тело Лонгспе. Мой собственный труп. Я лежал там почти так же, как его каменное изображение. Рядом со мной, выпрямившись, стояла женщина с тремя мальчиками и двумя девочками. Эла. Я ощущал, как мои губы силились произнести ее имя, но я был нем и уже давно не властелин своего тела. Все было в белом. Все было в черном. И внезапно мне представилась другая картина. Надо мной склонялся мужчина.
– Я слыхал, ты просил свою жену взять с собой твое сердце, – услышал я его нашептывания над моим трупом. – Очень трогательно. Ты надеялся, что так она всегда сможет тебя защитить, эта разумница Эла Солсберийская? Ты ошибся! Не для того я отравил тебя, чтобы она и после смерти еще хранила тебе верность. Нет. Твоя жена прижмет к своей груди сердце моего слуги. Именно для этого я приказал его зарубить, хотя он был мне добрым слугой. А твое сердце я повелел зарыть между старыми дольменами
[17]
, чьи ядовитые тени также надежно убивают любовь, как мой яд – твое тело. Ты пропал, Уильям Лонгспе. Ибо я уверен, без твоей любви ты – ничто. Ты захлебнешься в чувстве вины, и твоя душа останется во тьме без всякой надежды на то, что все твое благородство ее когда-либо омоет. Свою смехотворную клятву ты не выполнишь никогда. Напрасно станет Эла дожидаться тебя здесь и на небесах. И так будет наконец положен предел вашей абсурдной верности!
Я с трудом переводил дух, ярость Уильяма душила меня. Ненависть… Отчаяние… И я лишь тогда снова превратился в Йона Уайт крофта, когда Лонгспе в третий раз окликнул меня по имени.
– Кто это был? – пролепетал я, все еще ощущая его ярость как свою собственную.
– Мой убийца, – ответил Лонгспе. – Отыщи мое сердце, Йон. Отыщи его и похорони в ногах моей жены. Только так обрету я надежду однажды снова с ней увидеться и исполнить мою клятву.
X
Ядовитые тени
Альма, должно быть, слышала, как я прокрался обратно в дом. Когда я снимал штаны, она уже шла по коридору, и я насилу успел спихнуть с постели Агнусовых плюшевых зверей и залезть под одеяло, до того как она показалась в комнате. К счастью, Альма не заметила ни мокрых штанин, ни грязных ботинок у меня под кроватью. Наконец она затворила за собой дверь, и я с облегчением выдохнул в подушку.
В эту ночь я спал как убитый, хотя мне снился гнусный сон о том, как Стуртон вырезал мне сердце и похоронил его под виселицей. На следующее утро, в воскресенье, я, как только проснулся, сразу же позвонил Элле. Она была у родителей, и отца ее не слишком порадовал тот факт, что в воскресенье утром его дочери трезвонит какой-то незнакомый молодой человек. Но в конце концов он позвал Эллу к телефону. Она молча выслушала все, что я хотел ей сообщить, и продолжала молчать даже тогда, когда я закончил. Я уже подумал, что отец отправил ее обратно в комнату, когда она, откашлявшись, своим обычным Эллиным «меня не так-то легко вывести из равновесия» голосом спросила:
– Ну и? Что ты теперь намерен делать?
Собственно, я надеялся, что она мне подскажет. Я так привык к ее советам, что даже не испытывал больше неудобства оттого, что получал их от девчонки (хотя меня все еще приводило в смятение то, что она была такой хорошенькой). Элла была лучшим другом, какой у меня когда-либо был. Совместная борьба против дьявольских собак и призраков-душегубов сильно связывает людей друг с другом.