Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, неслось сверху, из их спальни.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да, кстати, Хэл,
ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?
Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на
осколки стекла и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не
понимал и ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него,
сочились из его пор.
Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на
полке Билла и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с полки фотографию
Билла Бойда с автографом, и та лежала вниз изображением на кровати Билла.
Обезьяна раскачивалась, скалилась и стучала тарелками. Хэл медленно приблизился
к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на месте. Тарелки
разошлись, потом ударились одна об другую и разошлись вновь. Когда он подошел
ближе, он услышал, как внутри нее работает заводной механизм.
Резко, с криком отвращения и ужаса он смахнул ее с полки,
как смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а потом – на
пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь. Губы раздвигались и смыкались.
Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.
Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из
груди у него вырвался крик ярости. Обезьяна заскользила по полу, отскочила от
стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми
кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее глаз
вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось, она говорила ему: «Пинай меня сколько
хочешь, я всего лишь заводной механизм с пружинами и шестеренками внутри.
Нельзя же принимать меня всерьез, я всего лишь забавная заводная обезьяна.
Кстати, кто там умер? Какой взрыв на вертолетном заводе! Что это там летит
вверх, как большой мяч? Это случайно не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же
затеяла эта голова! Прямо на угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком
быстро! Водитель бы пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире стало меньше! Слышишь
ли ты этот хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из
ушей? Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не могу знать, все
что я умею – это бить в тарелки, дзынь-дзынь-дзынь, так кто же найден
скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это ты, Хэл? Ты?
Он бросился к ней опять, намереваясь растоптать ее,
раздавить ее, прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и
винтики и ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда
он подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо… (дзынь)… как будто пружина
где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие… и словно осколок льда прошел
по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и вновь наполняя его
тошнотворным ужасом. У него возникло чувство, что обезьяна понимает абсолютно
все – такой радостной казалась ее усмешка.
Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным
пальцами правой руки, отвернув с отвращением лицо так, как будто он нес
разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на ощупь жарким и живым.
Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась ему, пока он
пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных друг на друга коробок,
мимо навигационных книг и фотоальбомов, пахнущих старыми реактивами, мимо
сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если сейчас она начнет стучать
тарелками, я вскрикну, и если я вскрикну, она не только усмехнется, она начнет
смеяться, смеяться надо мной, и тогда я сойду с ума, и они найдут меня здесь, а
я буду бредить и смеяться сумасшедшим хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый
Боженька, пожалуйста, дорогой Иисус, не дай мне сойти с ума…
Он достиг дальнего конца чулана и отбросил в сторону две
коробки, перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную
коробку в самом дальнем углу. Она аккуратно разместилась там, как будто снова
наконец обретя свой дом, с занесенными для удара тарелками, со своей обезьяньей
усмешкой, словно приглашавшей посмеяться над удачной шуткой. Хэл отполз назад,
весь в поту, охваченный ознобом, в ожидании звона тарелок. А когда этот звон
наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки и побежит к нему, как прыткий
жук, позвякивая шестеренками, стуча тарелками, и тогда…
…ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул
маленькую дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело
дыша. Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на ватных ногах,
взял пустой пакет и начал осторожно собирать острые зазубренные осколки
разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью – не
это ли сулил ему звон тарелок? Но и этого не случилось. Он взял полотенце,
вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой его брат и мать.
Первой пришла мать и спросила:
– Где Билл?
Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись в том,
что его брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл
начал говорить о собрании после уроков, прекрасно зная, что даже если бы
собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти домой с
полчаса назад.
Мать посмотрела на него с недоумением, стала спрашивать, что
случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл – хотя, впрочем, это был не
совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.
– Что случилось? – воскликнула миссис Шелбурн. – Билл, что
случилось?
Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою историю.
Там была машина, – сказал он. Он и его друг Чарли Сильвермен возвращались
вместе после собрания, а из-за угла Брук-стрит выехала машина. Она выехала
слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его за руку, но не
сумел как следует ухватится. и машина…
Теперь была очередь Билла страдать от кошмаров, в которых
Чарли умирал снова и снова, вышибленный из своих ковбойских ботинок и
расплющенный о капот проржавевшего «Хадсон Хорнета», за рулем которого был
пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло «Хадсона» столкнулись с
ужасающей силой. И то и другое разбилось вдребезги. Пьяный водитель, владелец
кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил сердечный приступ сразу после
ареста (возможно, причиной этого послужил вид мозгов Чарли Сильвермена,
высыхающих у него на брюках), и его адвокат имел в суде большой успех с речью
на тему «этот человек уже был достаточно наказан». Пьяному дали шестьдесят дней
тюрьмы (условно) и на пять лет запретили водить автомобиль в штате Коннектикут…
то есть примерно на тот же срок, в течение которого Билла мучили кошмары.
Обезьяна была спрятана в заднем чулане. Билл никогда не обратил внимание на то,
что она исчезла с его полки… а если и обратил, то никогда об этом не сказал.
Хэл почувствовал себя на некоторое время в безопасности. Он
даже начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном сне.
Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она
опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара, усмехаясь ему сверху
вниз.