– Вот, значит, как? – Он сверлил меня взглядом, добиваясь,
чтобы я опустил глаза. А когда убедился, что этого ждать долго, посмотрел мимо
меня на Нону.
– Как тебя зовут?
– Черил Крейг, сэр.
– И почему тебе понадобилось кататься в пикапе его брата в
такой буран?
– Мы едем к моему дяде.
– В Рок?
– Да-да.
– Никакого Крейга в Касл-Роке я не знаю.
– Его фамилия Эдмондс. Он живет на Бауен-Хилл.
– Так, значит? – Он зашел за багажник и посмотрел на номер.
Я открыл дверцу и высунулся. Он записывал номер. Он пошел назад, а я все еще
высовывался, по пояс залитый светом фар его машины. – Я думаю… В чем это ты
вымазался, малый?
Мне не требовалось посмотреть на себя: я знал, в чем
вымазался. Прежде мне казалось, что высунулся я так просто по забывчивости, но
пока я писал это, то пришел к другому мнению. Нет, я не думаю, что дело было в
забывчивости. Я думаю, мне хотелось, чтобы он увидел. В руке у меня был зажат
гаечный ключ.
– О чем вы?
Он приблизился еще на два шага.
– Ты вроде бы порезался от толчка. Тебе надо…
Я размахнулся. У него от толчка слетела фуражка, и голова не
была ничем покрыта. Я ударил его с маху чуть выше лба. Никогда не забуду этого
звука: будто фунт сливочного масла шлепнулся на каменный пол.
– Поторопись, – сказала Нона и успокаивающе положила ладонь
мне на шею. Она была очень прохладной, точно воздух в овощном погребе. У моей
приемной матери был овощной погреб.
***
Странно, что мне это вспомнилось. Она посылала меня в погреб
зимой за овощами. Сама их консервировала. Конечно, не в жестянках, а в этих
банках из толстого стекла с резиновыми уплотнителями под крышками.
Как-то я спустился туда за банкой фасоли. Банки хранились в
ящиках, аккуратно надписанных почерком миссис Холлис. Помню, она всегда
«крыжовник» писала с ошибкой, и это преисполняло меня тайным чувством
превосходства.
В тот день я прошел мимо ящиков, надписанных «кружовник», в
угол. Там было прохладно и сумрачно. Просто глубокая яма с земляными стенами, и
в сырую погоду они слезились каплями, промывавшими петляющие бороздки. Запах
был таинственными испарениями живых существ, и земли, и хранившихся там овощей
– запах, поразительно напоминающий запах женских половых органов. В одном углу
там стоял старый, разбитый печатный станок – стоял там, когда я спустился туда
в первый раз, – и порой я играл с ним, притворялся, будто могу пустить его в
ход. Я любил овощной погреб. В те дни (мне было девять или десять) овощной
погреб был самым любимым моим местом. Миссис Холлис отказывалась ступить туда
хоть ногой, а спускаться туда за овощами было ниже достоинства ее мужа. И
потому спускался туда я, вдыхал этот особый потаенный землистый запах и
наслаждался уединением его почти утробной тесноты. Освещался погреб заросшей
пылью лампочкой без абажура, которую мистер Холлис водворил туда, вероятно, еще
до англо-бурской войны. Иногда я складывал ладоши, шевелил пальцами и сотворял
на стенах вытянутых ушастых кроликов.
Я взял банку с фасолью и уже собрался вылезти, когда услышал
шорох под старым пустым ящиком. Я подошел и поднял его.
Под ним на боку лежала бурая крыса. Она задрала голову и
посмотрела на меня. Бока у нее бурно вздымались, она оскалила на меня зубы.
Такой огромной крысы мне еще видеть не доводилось, и я нагнулся пониже. Она
рожала. Два безволосых слепых детеныша уже припали к соскам у нее на животе. А
третий наполовину появился на свет.
Мать беспомощно уставилась на меня, готовая укусить. А мне
хотелось убить их, убить их всех, расплющить в кровавые лепешки. Но я не мог.
Ничего отвратительнее я в жизни не видел. И пока я смотрел, по полу быстро
пробежал коричневый паучок – по-моему, это был сенокосец. Крыса-мать лязгнула
зубами и проглотила его.
Я убежал, споткнулся на лестнице, упал и разбил банку с
фасолью. Миссис Холлис меня выдрала, и с этих пор я спускался в погреб, только
если мне не удавалось отвертеться.
***
Я стоял, смотрел на полицейского и вспоминал. – Поторопись,
– снова сказала Нона. Он оказался куда легче Бланшетта, а может быть, мне в
кровь поступило больше адреналина. Я схватил его в охапку и отнес к краю моста.
Я с трудом различал водопад ниже по течению, а выше по течению опора
железнодорожного моста была лишь неясной тенью, смахивающей на плаху. Ночной
ветер выл и визжал, снег бил мне в лицо. Секунду-другую я прижимал полицейского
к груди, точно уснувшего младенца, но затем вспомнил, кем он был, и бросил
через перила вниз, в темноту.
Мы вернулись к пикапу, забрались внутрь, но он не завелся. Я
пытался и пытался завести мотор, пока не почувствовал сладковатого запаха
бензина, затопившего карбюратор. Тогда я сказал:
– Идем.
Мы пошли к полицейской машине. Переднее сиденье было
погребено под грудой предупреждений о нарушении, штрафных квитанций и двумя
блокнотами с зажимами. Коротковолновый приемник под приборной доской трещал
помехами и бормотал:
– Номер четвертый, ответьте, четвертый. Вы меня слышите?
Я подсунул руку под приборную доску и выключил его, оцарапав
костяшки пальцев обо что-то, пока нащупывал нужную кнопку. О помповое ружье.
Наверное, его личную собственность. Я достал его и протянул Ноне. Она положила
его поперек колен. Я поставил задний ход. Машина была помята, но мотор и
ходовая часть не пострадали. На ней были покрышки с шипами, и они отлично
впились в наледь, которая была причиной всего, что тут произошло.
И вот мы в Касл-Роке. Дома, если не считать нескольких
домиков-прицепов в стороне от шоссе, исчезли. Само шоссе еще не было очищено от
снега, и на нем не виднелось ни единого следа, кроме тянущихся за нами. Вокруг
высились могучие ели, облепленные снегом, и, глядя на них, я ощутил себя
крохотным, ничего не значащим – крошка, застрявшая в глотке этой ночи. Время
теперь шло к одиннадцати.
***
На первом курсе мне было не до вольной студенческой жизни. Я
усердно занимался и работал в библиотеке – расставлял книги по полкам,
подклеивал переплеты, учился каталогизированию, а весной был еще бейсбол.
В конце академического года перед самыми экзаменами в
гимнастическом зале были устроены танцы. К первым двум я подготовился и, не
зная, куда себя девать, забрел туда.
Темно, полным-полно, потно и перенапряженно, как бывает
только на студенческих сборищах перед тем, как упадет топор экзаменационной гильотины.
Воздух пропитан сексом. И обонять его не требовалось – только протяни руки и
зажмешь его в ладонях, будто тяжелую мокрую тряпку. И знаешь, что попозже
начнется оргия любви. Или того, что сходит за любовь. Ею будут заниматься на
трибунах у задней стены, и в парничках автостоянки, и в отдельный комнатах, и в
общих спальнях. Ею будут заниматься мужчины-мальчики, с нависающей над ними
военной повесткой, и хорошенькие студенточки, которые в этом году бросят
учиться, вернутся домой и заведут семью. Ею будут заниматься со слезами и со
смехом, спьяну и трезво, стесняясь и отбросив все запреты. Но главное –
торопливо и коротко.