Лузгин застонал, и женщина, выпрямившись, обернулась.
– Очнулся, касатик, – констатировала она неожиданно свежим и чистым голосом, совсем не похожим на утомленный хрип выбравшейся из леса скиталицы.
Смахнув со лба прядь темных волос, она подошла к Лузгину и сказала:
– Все, Лузгин, твое уравнение решено. Пора сводить тебя к нулю.
После этих слов, ужаснувших бывшего математика, она подняла с земли топор, обухом которого несколько минут назад засветила ему в лоб, и, покачивая зазубренным острием перед лицом сразу же обмочившегося Лузгина, стала держать длинную паузу. Она молчала до тех пор, пока не увидела, как ужас, стремительно наполнявший Лузгина, отразился в его глазах и потек по мгновенно побледневшему лицу.
– Не сейчас. Позже, – сказала Наташа, – ты еще должен многое мне рассказать.
Она повернулась к нему спиной и снова спустилась в яму, где был вход в подпол. Размахнувшись, Наташа одним ударом снесла замок и, отбросив ненужный более топор в сторону, с трудом открыла перекосившуюся дверь и ласково сказала в темноту:
– Выходи, Аленушка, все кончилось.
На пороге подпола показалась изможденная и чудовищно грязная молодая девушка. Она закрыла руками отвыкшие от света глаза и покачнулась. Наташа обняла Алену за плечи и, не обращая внимания на неприятный запах, исходивший от нее, прижала к себе.
– Все, Алена, теперь все будет хорошо. Сейчас я тебя вымою, а потом мы уйдем отсюда.
Алена оторвала руки от лица и огляделась.
Увидев привязанного в сарае Лузгина, она шагнула к нему с изменившимся лицом, но Наташа удержала ее, сказав:
– Не надо, оставь его мне. Ты ведь не знаешь всего. То, что он сделал с тобой, хоть и ужасно, но – мелочь. Позже я поговорю с ним обо всем так, как он того заслуживает.
Она посмотрела на Лузгина и сказала:
– Четырнадцать женщин для себя и шесть мужчин для Губанова.
Услышав это, бывший математик, крепко привязанный к козлам, задрожал и снова обмочился. Увидев темное пятно на его портках, Наташа усмехнулась и сказала:
– Вот-вот, бойся!
И неожиданно наклонившись к самому его лицу, добавила, глядя прямо в глаза:
– Бойся как следует, бойся сильно, бойся так, чтобы твой страх сожрал тебя изнутри до того, как я начну заниматься тобой снаружи.
Снова обняв Алену за плечи, Наташа обернулась к Лузгину и сказала:
– А насчет баньки это ты хорошо сегодня придумал. Прямо как угадал!
И она увела Алену отмываться от полугодовых грязи, страха и тоски.
Три часа, на протяжении которых Лузгин бессильно слушал плеск и мокрые шлепки, доносившиеся из баньки, показались ему вечностью. Он понимал, что его жизнь, скорее всего, подходит к концу, но предпочел бы умереть от пули из ментовского пистолета, а не от руки неполноценного существа, которым была эта ничтожная женщина, сумевшая своей подлой хитростью застать его врасплох. Он считал, что с ним обошлись нечестно, и сознание этого мучило его сильнее предчувствия близкой гибели.
Наконец женщины закончили мыться и вышли из баньки, замотанные во взятые из хозяйства Лузгина простыни. На их чисто вымытой коже сверкали капли воды, и Алена слабо улыбалась, слушая какой-то веселый женский рассказ, которым Наташа развлекала ее, умело уводя от воспоминаний о кошмарных шести месяцах в сыром подвале.
Проходя мимо двери в сарай, Наташа, не переставая улыбаться, по-приятельски подмигнула Лузгину и извиняющимся тоном сказала:
– Ну, подожди еще немножко, всего полчасика. Уже скоро.
И они ушли в избу, закрыв за собой дверь.
Лузгин боялся.
Как и сказала Наташа, страх пожирал его изнутри.
Он чувствовал себя пустой оболочкой, дочиста выгрызенной каким-то безглазым холодным чудовищем, и в темноте этого безжизненного пространства метались обжигающие то морозом, то огнем сквозняки. Во рту пересохло, глаза не могли оторваться от двери в избу, а затекшие до синевы руки и ноги, туго перетянутые веревкой, невыносимо болели.
Наконец дверь отворилась и на пороге показались полностью одетые девушки. На Алене была та самая, полгода пролежавшая в старом растрескавшемся кособоком шкафу, одежда, в которой ее привезли люди Губанова. Лузгин понял, что его жизнь заканчивается, что сейчас уравнение будет завершено, и страх с новой силой набросился на него, кусая за мягкий и дряблый живот.
Положив руку Алене на плечо, Наташа указала в просвет между деревьями и сказала:
– Видишь вот тот холмик, примерно в километре? Иди туда и жди меня, пока я не приду.
Алена кивнула и, бросив на Лузгина непонятный взгляд, ушла в указанном направлении.
Проводив ее взглядом, Наташа достала сигареты и закурила.
Потом она посмотрела на замершего в ужасе Лузгина и, достав из заднего кармана джинсов опасную бритву, открыла ее. Солнечный луч метнулся в опасном вогнутом лепестке и скользнул по его глазам.
Лузгин почувствовал, что уже мертв, что всего этого уже не должно быть, что он все еще находится здесь лишь по чудовищной ошибке Верховного Распорядителя Жизни, и беззвучно закричал…
Наташа подошла к нему и опустилась на корточки.
Заглянув уже мертвому, но все еще дышащему Лузгину в самую душу, она посмотрела на сверкающее лезвие бритвы, затем снова перевела взгляд на широко открытые глаза бывшего математика, осмелившегося решать человеческие уравнения с помощью цифр и стального лезвия, и тихо спросила:
– Ну что, поговорим?
Глава 2
И СНОВА ЗДРАВСТВУЙТЕ, «КРЕСТЫ»!
Я обернулся и увидел, что на меня недобрым взглядом смотрит сидевший под следствием за двойное убийство Кадило. Этому молодому священнику не повезло в жизни. Его история была как раз примером того, что преступник не всегда злодей – и это грустно, а злодей не всегда преступник – и это страшно.
До «Крестов» он был настоятелем где-то в Новгородской губернии. Заправлял церковными делами в небольшом старинном храме, который недавно был отреставрирован богобоязненными местными бизнесменами, читал проповеди, принимал прихожан, имел жену-красавицу и двух ребятишек – мальчика и девочку. И все у него было хорошо и радостно до того самого дня, когда он, приняв на грудь церковного винишка, решил остаться ночевать в храме, чтобы не расстраивать свою попадью винным духом.
Улегся он на ватничек за кафедрой этой церковной, забыл я, как она называется, и сладко уснул с божьей помощью, а проснулся среди ночи от того, что услышал, как в храме кто-то шарит.
Поднялся Кадило со своего лежбища и увидел двух святотатцев, которые сноровисто запихивали в мешок иконки и прочую валютную церковную утварь. Сначала у него от увиденного язык отнялся, а потом адреналин вместе с высококачественным кагором ударили в голову, и, взревев, как раненый слон, он бросился на осквернителей храма Божьего.