– Я бросила музыкальную школу, – говорит Лена с порога.
– Взяла и бросила? – добродушно спросила бабушка.
– Взяла и бросила. Надоело…
– Ну! – сказала бабушка. – Это не причина. Мало ли что может надоесть? Я когда работала, так, бывало, тоже иногда надоедало. А приболеешь дня три, на четвертый бежишь с удовольствием…
– Ну, что ты такое говоришь, ба? – смеется Лена. – Надо же… Бежишь…
– Я тебе правду говорю, – говорит бабушка. – От работы ведь тоже устаешь, и может пригрезиться, что ты ее не любишь…. Может, ты тоже переутомилась на своем пианино?
– Нет! – сказала Лена. – Не в этом дело…
– Смотри, пожалеешь, что не доучилась. Человек – он не все про себя знает. Вот тут, – она показывает на комнату, – нас жило семеро. По тем послевоенным временам у нас были хорошие условия. Комната как дворец. Мама твоя очень к музыке тянулась. Да не было возможности учить. А в тебе она свою мечту осуществляет.
– Нельзя в другом осуществлять свою мечту, – уверенно сказала Лена. – Это глупость.
Бабушка задумалась.
– А по-моему, можно… Вот вы сейчас живете так, как я мечтала жить. И мне это, может, еще лучше, чем если бы это было со мной.
– Сколько лет было дедушке, когда он умер? – неожиданно спросила Лена.
– Сорок один… Сколько твоему папе. Осталась я с тремя детьми и двумя стариками. А Любе было столько, сколько тебе… Вот это было лихо так лихо.
– Что было? – не поняла Лена.
– Лихо – это беда. Беда так беда… С тех пор я седая, с тех пор у меня гипертония. Поэтому все ваше хорошее – мое!
Все это время бабушка что-то делает в комнате. Раздвинула шторы на окнах: «Давай впустим солнышко» – веселее будет»; поправила подзор на кровати: «Вечно он у меня загибается». Как будто чувствуя беспокойство и тревогу девочки, она хочет победить их радостью.
Она даже фартук сняла, чтоб выглядеть нарядной и праздничной.
– Это же я тебе твой стульчик крутящийся для пианино в антикварном магазине купила. Его певица из Большого театра купить хотела, а я вцепилась, – смеется, вспоминая, как это было.
Резко звонят в дверь.
– Да кто же это? – пугается бабушка, явно никого не ожидая. Бежит открывать, за ней идет Лена.
На звонок открылась и дверь соседней с бабушкой комнаты, на пороге встала величественная, гордая старуха, за ней в инвалидной коляске виднеется старик.
– То никого, а то все сразу, – сказала старуха, увидя, что бабушка впускает мать.
– Здравствуйте, Анна Николаевна, – говорит мать старухе, бросая на инвалида непонимающий взгляд, и старик с достоинством кивает ей в ответ.
– Каким ты ветром здесь? – спрашивает мать Лену.
– А ты каким? – отвечает Лена.
Старуха провожает их взглядом, когда они идут в комнату бабушки.
– Мне и угостить вас особенно нечем, – хлопочет бабушка, но из пузатого буфета уже достаются какие-то вазочки, баночки.
– Мам! Завари своего чаю! – просит Люба. – И покрепче.
– Мигом! Мигом! – Бабушка выскочила из комнаты.
– Ну? – спрашивает Люба. – Почему не в музыкальной школе?
– Я ее бросила! – выпалила Лена.
Мать смотрит на нее внимательно, анализируя и слова, и ситуацию. Она сначала обескуражена словами дочери, но быстро приходит в себя.
– Это тебе кажется, что ты ее бросила.
Вошла бабушка с подносом, на котором уже стояли большой заварной чайник и чашки. Вошла вместе с соседкой.
– Кто это у вас в гостях, Анна Николаевна? – спросила ее мать.
– Сейчас все расскажу вам, – обратилась соседка к матери и Лене. – Слушай, Люба, и ты, Леночка… Большая уже. Поймешь… Я его всю жизнь любила. А у него, голубчика моего, семья была, дети… Жена умерла. Пока был здоров – всем был нужен, а потом ему отказали ноги. И что? Инвалидный дом ему дети предложили. А зачем же я его всю жизнь любила? Зачем же я замуж не вышла? Других мужиков отгоняла! – Она посмотрела на всех с гордым вызовом. – Со мной будет жить. И я его буду любить так, чтоб все поняли, что не зря эта старуха блажит.
– Пусть у вас все будет хорошо, Анна Николаевна, – говорит старухе мать. – Счастья вам…
– Вот! – сказала старуха бабушке. – Она у тебя умная, все понимает. – И старуха как-то победоносно ушла.
– Блаженная, – шепчет бабушка и уже без перехода причитает: – Девочки вы мои, золотые! А может, хотите супчику? Перловый, с грибами…
– Чаю! Чаю! Только чаю! – говорит мать. Она жадно схватила чашку и ушла с ней на диван, старый диван с полочками и вышивкой, приколотой на спинку.
– А сахар? А варенье? – Бабушка несет ей розетки.
– Ничего! – говорит Люба. – Только чай!
Она глотает жадно, обжигаясь, она о чем-то думает, она что-то решает. Бабушка немного растерялась, глядя на замолчавшую, жадно пьющую дочь.
– Много работаешь, Люба! – бормочет бабушка. – Ты себе передышки делай. Ты семье нужна, а ты вся в своем суде. И все бегом, бегом!
– Елена, выйди! – сказала решительно мать, поставив пустую чашку на стол.
Фыркнув, Лена вышла в коридор, села на ящик под висящим велосипедом, стала крутить колесо и звонить в велосипедный звонок.
Обе женщины в комнате слышат этот звонок, бабушка было метнулась к двери, но Люба остановила ее.
– Слушай, мать, – жестко говорит Люба. – Я ведь шла к тебе поплакать. Тысячу лет не плакала, а тут решила: приду и поплачу. Повою, как древние бабы. А у тебя Ленка. И мне уже нельзя ни плакать, ни выть. Не судьба, значит, мне побыть слабой.
Услышала велосипедный звонок и соседка. Открыла дверь кухни.
– Иди к нам Лена, – говорит она. – Познакомься с Иваном Михайловичем.
Иван Михайлович чистил там картошку.
– Ишь как ловко шурует! – с нежностью сказала старуха.
– Еще с армии приспособился, – ответил Иван Михайлович, – и быстро, и тоненько.
И он продемонстрировал длинный серпантин кожуры.
– Ух ты! – сказала Лена восхищенно.
В комнате же бабушки продолжается разговор.
– Господи! Да что у тебя случилось? На работе? Не так что-нибудь сделала?
– Успокойся! На работе у меня все в лучшем виде… У меня то, чего я никогда не могла себе представить… У других видела, про других знала – у себя не представляла…
– У тебя… болезнь? – едва выдохнула бабушка.
– Здоровая я. Успокойся.
Бабушка неумело мелко крестится.
– У меня… – Люба нервно смеется, вскакивает, садится. – Все что угодно могла вообразить. Но такое?.. У Сергея женщина. Только и всего… Ерунда, правда?