Трем девушкам кануть - читать онлайн книгу. Автор: Галина Щербакова cтр.№ 35

– Я ее не трогал, – пробормотал Юрай. – Клевета.

– Господи! Юрай! Проспись! Кого – ее? Ты разбил стекло!

– Да, – сказал Юрай. – Я такой. От меня много шума…

Редактор предложил Юраю уйти по собственному желанию.

– Дело не в милиции, старик, это дело житейское. Но последнее время проку от тебя чуть. Редакция, как ты понимаешь, не собес.

Одновременно пришло три письма. От мамы, Нины Павловны и, как ни странно, Алены.

«Юрай! – писала Алена. – Кажется, мы припухли здесь навсегда. Карел в больнице будет еще неизвестно сколько, горе, ужас. Хорошо, что есть добрые люди. Скажу – кто. Заика Валдай. Он дал мне денег и вообще поговорили. Он сказал, чтоб я тебе написала правду, а то получается – мы в чем-то виноватые. А мы просто несчастные. Дело в том, что мы с карелом не расписаны, потому что он официально женат на больной женщине-паралитичке, и она лежит в больнице под Константиновым. Они все из одной северной экспедиции – карел, эта его жена и Маша Иванова, которую я сроду в лицо не видела, и когда с ней выпивали в поезде, понятия не имела, кто она. Карел уже восемь лет дает родне деньги, чтоб за женой ухаживали и не выписывали на шею карелу и на нашу общую шею. Деньги он передавал через Машу. Должен был сделать это в Москве, но они не нашли друг друга, разминулись. А в поезде увиделись и договорились про Харьков. А потом пошло все одно к одному, мы даже хотели уехать, и на тебе. Заика тоже тебя боялся, потому что он стоял возле окна Риты и сказал ей – так он говорит, – что лучше всего ей сдохнуть самой, потому что, пока такие, как она, не сдохнут, земле покоя не будет. Он тогда был выпивши и теперь раскаивается, но не очень, а слабо. А мне еще на мою голову не хватало паралитички. Так что мы, Юрай, просто несчастные, а не убийцы, как придумала твоя дурная голова».

Мама писала, что дожди и осень, что уголь привезли плохой. Коптит, а не горит. Что цены – божий страх, раньше она его переводы откладывала, а теперь, Юрай, видимо, «все съем… Что было, что есть и что оставила на тот самый, последний случай в жизни…»

«Господи, мама! А я безработный… Я идиот-сыщик… Авантюрист… С приводами и долгом».

Если Юрай не плакал, то только потому, что с той пьянки совсем обезвожился и у него не было слез.

Нина Павловна писала: «Я знаю, ты звонил. Но у меня теперь нет телефона. Родители Севы обрезали шнур. Кстати, именно его мамаша и зовет Лодей. Она мне объяснила, что нельзя жить за счет чужой доброты. Имея в виду телефон. Что мне с ней, драться? Помнишь Олю Кравцову? Она прислала письмо, чтоб ее не искали, что она уезжает с любимым человеком. Может, правда. Может, нет. Штамп у письма харьковский. С дороги? Или? Никакого любимого человека у нее никто не помнит, но почерк ее. Точно. Почему же не написала сразу? Вопросы. Вопросы. Осень, дожди. Цены – божий ужас. Съела всю заначку. Старая дева, а ем, Юрий, по деньгам много. Так можно добраться и до похоронного НЗ. Хорошо, что у твоей мамы есть сын…»

От сухости слиплось горло, и Юрай пил воду из-под крана, прижавшись к нему губами, как в детстве, как мальчишка. И вода, пахнущая каким-то непотребством, текла за воротник, по шее, по животу, а он все пил и пил, как будто хотел упиться – утопиться таким странным, не описанным в криминалистике образом.

«Самозаглот». Назвал и обрадовался, что формулирует, а значит, оживает.

Вечером на Крымском мосту его перегнал знакомый «Мерседес». Оба были в машине и о чем-то весело болтали.

Он кинулся за ними. Он мечтал: догонит – и пнет. Больше ничего. Пнет и все.

Вы когда-нибудь догоняли «Мерседес»?

То-то…

…Олю Кравцову нашли весной, когда от большого снега потекли терриконы. Талая и грязная вода тащила с собой прихваченное по пути, торопилась пробиться к каналу. Впереди всего толкала вода взбухшее тело. Ногами вперед, как и положено уважающему себя покойнику.

Оля вплыла прямо в руки охранникам, уже неделю озадаченным слабоумным поручением – воду с терриконов в канал не пускать ни при каком случае. Здоровенные дядьки стояли в лодках с баграми, выковыривая боковые пути и направляя по ним воду. Тут и поимели на важной государственной работе приплывший труп.

Теперь такое время, что по ощущению день идет за два, а то и за три.

Та летняя история, когда ни с того ни с сего канули в небытие – это, чтоб сказать поизящней, – две вполне жизнеспособные девушки, растворилась в таком плюсквамперфекте, что Юрай, получив от мамы письмо о баграх, воде и Оле, не то что не вспомнил, – вспомнил, конечно, – но достойную или, скажем, просто адекватную реакцию на все это дело не почувствовал совсем. Опять же умом отметил, очерствел, мол, все по фигу, и стал ждать, когда хоть одна завалященькая эмоция взбрыкнет копытцем или махнет ручонкой, – что это ты, Юрай, стал такой сволочью? Или кем там еще… Но ничего не взбрыкнуло и ничего не махнуло. Юрай шел на работу, на радио, где подвизался в качестве ведущего криминальной хроники, и, втискиваясь в метро, в какой уж раз подумал, что метро у нас становится самой что ни на есть русской рулеткой, потому что нигде ты не находишься так близко к смерти, как там. И те, давние прошлогодние смерти, по сравнению с возможной в метро – сплющенной, черной и безликой, – еще и подарок судьбы. Здоровенький, веселенький ложишься вечером и не встаешь. Плохо, что ли? А потом тебе – целенькому трупу – дорогу посыпают розами.

Конечно, дурочке-девочке Оле не подфартило. Ее убивали не столь милосердно, хотя, может, так ей и надо? Не она ли довела до инвалидности здорового мужика Михайлу? Работает тот сейчас в деревне скотником, и тяжело ему с вилами, невыносимо, но это уже навсегда. Так и живет скрюченный. Может, за Михайлу так тебе и надо, Олечка, плыть ногами вперед по талой воде?

Одним словом, только на следующий день Юрая, что называется, пробрало. Но случилось это помимо самой истории.

Отключили без объявления войны воду. Ругнувшись, Юрай вернулся в постель и дал себе слово не вставать, пока не забулькает в кране. И заснул, как младенец, а проснулся от странного жужжания-сверления, которое происходило где-то внизу и сбоку. «Дрель», – сонно подумал Юрай, поворачиваясь на другой бок, и так получилось, что уставился он едва раскрытым глазом в пол возле кромочки стены и увидел вспенивающиеся опилки вокруг тоненького-тонюсенького сверла, сверкавшего в этой самой опилочной пене. «Идиот! – заорал Юрай, вскакивая с постели. – Идиот! Куда тебя понесло». Через минуту в халате и тапках на босу ногу он звонил в квартиру внизу, имея за зубами вполне подготовленную по случаю речь.

Но на звонок никто не ответил. И дрели не было слышно, хотя не успел бы этот некий неумелец смыться из квартиры, так как Юрай выскочил мигом, а лифт так и стоял на его этаже и вызван не был.

Позвонил в две соседние квартиры – левую и правую – тоже никого. И тихо. Холмик опилок остался на полу Юраевой комнаты, дрель же уже не торчала. Юрай нашел в своем хозяйстве кусок медной проволоки и проткнул ее в дырку. Далеко ушла она вниз, болталась там где-то, а Юрай ждал, что некто дернет сейчас за проволоку, объявится и вступит в контакт, и выяснится, что мастер просто промазал, с кем не бывает, поруха-то микроскопическая, длинный гвоздь вбей и всех делов. Но никто за проволоку не дергал. Пришлось ее поднять, но тут сразу выяснилось, что, побывав в гостях, проволока вернулась не просто так, что ее обмазали дерьмом, и теперь Юрай метался по комнате, не зная, куда ее деть. Шуганул с балкона, а потом пытался из чайника вымыть руки, чем и испачкал чайник. И было это не просто омерзительно и противно, было стыдно, что тебя вот так… Грубо и просто. Потом Юрай снова кинулся вниз и снова, уже не звонил, ногами колотил в дверь, но никто и ничего. Правда, лифта уже не было. Пока он боролся с вонючей проволокой, вполне можно было уехать десять раз.