Когда они вошли в комнату, мимозы у них в руках уже не было, и Светлане было непонятно, оставили ли они цветы на кухне по забывчивости или чтобы думали, будто никакой мимозы и не было? Почему же тогда ты не оставила на кухне свои глаза, Мариша? Таких глаз не показывают людям, такие глаза надо прятать. Может, именно о таких глазах мечтал Боттичелли, но они ему не встретились – просто слегка разминулись во времени. Боттичелли умер бы от огорчения, узнав, что эти глаза смотрят на человека, который ничего не смыслит в красивых глазах. Он мужлан из мужланов, каких только Светка и встречала среди своих больных. А уж до флорентийца, который бы понял Маришу, ему и совсем мало дела… Большие лапы Олега грелись на пузатеньком чайнике, и он наверняка не думал сейчас ни о чьих глазах.
– Папа и Полина приезжают двадцать четвертого, – сказала Мариша, и Светлана поняла, что, скажи она: „Мариша, я пойду искупаюсь в проруби“, та бы ответила: „Плавочки в верхнем ящике, синенькие, в целлофановом пакетике“.
– Двадцать четвертое, – задумчиво промолвил Олег, – воскресенье.
– Что вы говорите! – восхитилась Светлана. – Это же надо!
„Вылетай немедленно. Ченчикова“. Сдав эту телеграмму и получив квитанцию, Корова почувствовала облегчение. Вчера она сидела в ванне, а телефон в комнате трезвонил как сумасшедший. Потом она сушила волосы над газом, жарила картошку, стригла ногти, делала белковую маску, а он все звонил. Она знала, с этих начальников хватит – позвонят, позвонят и попросту пришлют за ней и машину, и внутренне готовилась к грандиозному скандалу. Но машину не прислали, и звонки в конце концов прекратились. Потом она уже ждала их, а телефон молчал. „Ну вот. Обошлись“, – сказала она громко. И было непонятно, чего в этих словах больше – удовлетворения или разочарования. Вечером она не выдержала и позвонила по Асиному телефону сама, но никто не ответил. Не ответил и телефон Олега. И Мариша тоже. „Где они все? – возмутилась Корова. – Ну и черт с ними!“ В конце концов, такой освобожденный от всего вечер можно было рассматривать как подарок судьбы и порыться в бумагах. Завтра они соберутся втроем обсуждать всю эту историю, Ася и Олег придут ни с чем, а у нее будут заметки, мысли, выводы. Пусть учатся, пока она жива. Она выдвинула ящики стола, вытряхнула все на пол и с наслаждением уселась прямо на кучу блокнотов, тетрадей и просто писанных и печатных страниц.
– Здравствуй, бесценный хлам! – сказала она и до полночи просидела на полу в своей нелепой, похожей на квадратный стакан комнате.
А утром они ждали Вовочку. Она и Олег. Его все не было, заходил Крупеня и вдруг изрек безусловную истину: „Не понимаю. Если ты прав, зачем бежать?“ И тогда она спустилась вниз, в почтовое отделение, и дала Асе телеграмму. Но, уже получив квитанцию, подумала: надо было подписаться иначе. Анна, Корова, пусть даже Анжелика. Что это ее повело на официалыцину? Просто подумалось, чем строже будет текст, тем скорей Ася приедет. Но еще ведь быстрее – телефон? Нет, телефон может создать видимость, кажимость общения, а на самом деле не будет ничего и еще пуще все запутается. Ася обязана вернуться. И тогда они поговорят с ней по-людски.
Вовочка пришел в черном костюме. Ткань поблескивала слюдинкои, модная такая, холодная ткань для визитов в большой свет.
– А я вас ждал сегодня к вечеру, – сказал он.
– Где Ася? – спросила Корова. Олег посмотрел на нее недоуменно. Только женщины способны задавать вопросы, на которые заранее знают ответ.
Вовочка изобразил на своем лице крупноплановое удивление.
– Я полагаю, что взяла расчет и уехала.
И тут Корова опять повела себя нелогично, по-женски. Она закричала:
– Я не привыкла, чтобы меня считали идиоткой. Зачем я туда ездила? По-твоему, я давно не видела похорон?
– Аня, – сказал Вовочка, сморщившись. – Я тебя умоляю.
И Олег понял, что разговор пошел не туда.
– Ася ни при чем, – вернулся он к сути дела.
– Я знаю, – сказал Вовочка.
– Но приказ ты отдал в субботу, когда еще ничего не знал?! – снова закричала Корова. – Можешь объяснить почему?
– Нет, – ответил Вовочка. И нажал кнопку. И отдал указание возникшей девице приглашать членов редколлегии. Ни Олег, ни Корова ими не являлись. И сие значило: их выставляют за дверь.
Но ему и этого показалось мало.
– Все, – сказал он, как простучал по телетайпу. – Ася нам не подошла. Никак себя не проявила. ЧП не по ее вине, но с ее пусть косвенным, но причастием. Два минуса без единого плюса. Арифметика! Конечно, по-человечески жаль, но…
– А по-какому тебе не жаль? – спросила Корова.
В кабинете уже рассаживались люди, пустой это номер – задавать такие вопросы в такой обстановке.
– Если очень интересно, потом, – сказал главный, улыбаясь слюдяной улыбкой. – Честное слово, много шуму из ничего.
– Что? Что? – интересовались вокруг.
– Не стоит разговоров, – ответил Вовочка. – Так что все, товарищи. – И он выразительно на них посмотрел.
В дверях они столкнулись с Крупеней.
– Пустой номер, – сказал Олег. Корова резко повернулась.
– Я дала ей телеграмму, чтоб возвращалась. – Голос ее звучал вызывающе.
– Я предупреждаю, что оплачивать эту дорогу мы не будем. Возьмите ее, Ченчикова, на свой бюджет.
– Проиграли раунд, – сказал Олег уже в коридоре.
– Сдался?
– При чем тут я? Просто, по-моему, ты поторопилась давать телеграмму Асе.
– А я сама уйду, если он ее не восстановит.
– Ну, ну, – сказал Олег. – И уйдешь.
Крупеня был вне игры. На него не обращали внимания, редколлегия шла своим заведенным порядком, и он подумал о Вовочке: „Ну и скотина же!“ Но подумалось так, без злости. Но и то, что злости не было, удивляло. Ведь еще недавно он свирепел, если ему не звонили, когда, по его разумению, должны были позвонить. А тут сидит равнодушный, спокойный. Изрисовал листок бумаги снизу доверху, слева направо, а художник он никакой, и все его изыски дальше квадратов, заштрихованных пополам с квадратами незаштрихованными, не пошли. Получилось в итоге приблизительное изображение клетчатого одеяла сиротской расцветки. Он скомкал листок и запустил им в урну. Попал. Видел, Вовочка проследил за движением бумажки, и тогда Крупеня понял, что он все время за ним следит, помнит о нем и не реагирует на его присутствие не по рассеянности и замордованности, а сознательно. Потому что, как там ни говори, темный он, Крупеня, мужик или старый, отставший или размагнитившийся, он – не Ася. И его нельзя так просто слопать. Подавишься. Он вспомнил, как в субботу он вошел в этот кабинет и налетел на парня, такого всего литого, блестящего. И сразу понял, кто это. Тогда он отметил, что в смысле физической полноценности замена резонная. Куда ему тягаться с такими ногами или таким торсом? Крупеня буравил его взглядом где-то на уровне роскошного кадыка, подрагивавшего от самолюбования. Урод он, Крупеня, по сравнению с ним, урод! От мальчика пахло хорошим одеколоном. Конечно, хорошо бы ему, Крупене, просто исчезнуть – с точки зрения этих хлопцев. Подумав так, Крупеня вдруг решил, что никуда он не уйдет. Не доставит он им такого удовольствия. Пусть этот литой мальчик идет в метрдотели или в оперетту – певцом. А он, Крупеня, будет сидеть в своем пропахшем лекарствами кабинете и честно делать свое дело. Еще одно сиротское одеяло полетело в урну. И снова он попал. А ты, оказывается, снайпер, Крупеня. Ишь как ловко мечешь! Так вот – он будет заниматься своим делом. Почему-то сейчас, на редколлегии, краем уха слушая, как чехвостят редактора сельского отдела за отсутствие толковых материалов, он, Крупеня, понял, что все в жизни можно переиграть. И в пятьдесят можно написать так, что ахнут. Написал же он преамбулу к Олегову материалу, и ему сказали: „Знаешь, братец, тут еще надо подумать, где центр тяжести – в преамбуле или в статье“. Значит, может! А эти Вовоч-кины попытки сделать наглядным уроком и „телегу“ на Олега, и Асину историю, и этих разнесчастных сельхозников – ерунда! А он, который понимает, что надо, зарылся в нору со своей печенкой… Над ненаписанным котом плакал. Ну и дурак, что не написал. Никто не виноват, вот вам. Короче, надо начинать сначала. Штаны через голову надевать нельзя, а переиграть судьбу – это можно, если найти в себе силы. И он швырнул третье клетчатое одеяло и снова попал, и засмеялся. А Вовочка в это время запнулся на слове „безупречность“, ах ты, мать честная, какое трудное слово!