Детские шалости - читать онлайн книгу. Автор: Генри Саттон cтр.№ 61

Я имею в виду, ты уверен, что не выдумал его и всю эту сказку о том, как он уехал вместе с твоим отцом? И как бедный маленький Марк был оставлен со своей злобной мамашей, которая тут же вышла замуж за какого-то сумасшедшего обывателя, а ты переехал с ней в его модный дом, который потом пытался поджечь? — Откатившись от него, она продолжила: — Ты знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты все это выдумал, во всяком случае, большую часть из этого, я имею в виду, что это не совсем обычный семейный развод, не так ли? Я не знаю ни одного мужчину, который забрал бы с собой хотя бы одного ребенка — ты надеялся, что все тебя будут жалеть, потому что тебе больше ничего не оставалось, да? Ничего тебе не оставалось, кроме самосожаления.

Почему-то он оставался спокойным, вероятно, потому что смысл того, что она сказала, еще не проник в глубины его сознания, его мироощущения, и он попытался объяснить Ким, на что это похоже — когда у тебя есть настоящая семья, близкие люди, и они — часть тебя, а потом в один прекрасный день они уходят из твоей жизни. В эти странные несколько минут необычного спокойствия он попытался объяснить ей, на что это похоже, на что похоже быть преданным твоим папой, и мамой, и еще твоим малолетним братом. На что похоже — быть нелюбимым ими.

Она сказала:

— Ты ничего не добьешься в этой жизни, пока не выбьешь из себя всю эту чушь, пока не стряхнешь ее так же легко, как присохшую грязь. И что, ты, черт возьми, думаешь, что я смирилась со своей жизнью? Что я все продолжаю и продолжаю трындеть о том, что у меня никогда не было папы, о том, что когда мне было шесть лет, мой дядя засовывал палец мне в письку? Я когда-нибудь жаловалась на все это? Нет. Разве я позволяю этому сжирать меня изнутри? Нет. Я переключаюсь на другие вещи.

Я двигаюсь вперед. Когда это дерьмо становится слишком невыносимым, я иду вперед и забываю о прошлом. Я это давлю. Я говорю, ну хватит, все кончено. Больше никогда. Это все, что ты можешь сделать.

— Ты не человек, — сказал Марк, зная, что она его никогда не поймет. Зная, что эта женщина ставила под сомнение само его существование, все, что сформировало его. Само его существо. То, кем он был и откуда пришел. Жизнь, за которую он боролся. Потому что он не был способен так легко зачеркнуть прошлое, свою пеструю историю — он был твердо убежден, будучи всю жизнь традиционалистом, консерватором, в то, что важно помнить свои корни, поддерживать семейные узы, сеять семена, строить фундамент для будущих поколений. Или хотя бы пытался быть к этому причастным.

Вливаясь по часовой стрелке на М25 и обнаруживая, что на всех четырех полосах, к его удивлению, свободно, видя эту фактически пустую трассу, пустую, насколько хватает обзора, уставившись вперед, он говорит, неотрывно глядя на кромку поля света, где свет внезапно превращается во тьму, в безбрежную стену тьмы, в бесконечно наступающую тьму, в черную дыру, он говорит, думая о Лили, и в душе его нет ни капли горького чувства, он измучен, он удовлетворен, он говорит:

— Я расскажу тебе, что произошло между мной и твоей мамой. На самом деле тут все просто. Все люди разные, мы все очень разные, и у нас не всегда получается сладить друг с другом. И семьи не всегда остаются вместе. Иногда семьям лучше разъехаться и начать заново. Далеко друг от друга, порвав все связи. Абсолютно не поддерживая контакта. Но это не значит, что в моем сердце не было для тебя особенного места. Мягкого гнездышка.

Он смеется, он смеется над собой, смеется громко. Мягкое гнездышко. Мягкое ебаное гнездышко. Продолжая ехать по часовой стрелке, сворачивая на МП (почему ему все еще нельзя ехать домой? Куда еще, черт побери, он должен ехать?), в странную пустоту раннего мартовского вечера, Марк понимает, что именно Лили унаследовала от него. Нужду быть желанной, чувствовать себя любимой, чувствовать себя нужной кому-то, а еще способность врать и мошенничать, чтобы достичь этой маленькой цели, этой маленькой и вполне обычной, думает он, потребности.

— Ну и как, получилось, Лил? — говорит он, кидая на нее взгляд, а она сползла с пассажирского сиденья, и ее голова низко склонена и слегка перекатывается от хода машины, и огни с приборной доски тихо играют по ее теперь почти светящейся коже и этим сережкам-гвоздикам из нержавеющей стали. Он знает, что она не слышала ни слова из того, что он сказал, и сказал связно, один раз в жизни у него получилось четко изложить свою мысль, а она не слушала, так же, как и он не слушал своего папу, когда тот пытался сказать ему, почему он порвал с его мамой — ведь так? Когда его папа ворвался к нему, пока тот смотрел Абба Top of the Pops, зачарованный задницей блондинки.

Он все время кидает на нее взгляды и не может остановиться, чувствуя, что должен что-то сделать, чтобы ей было удобнее. Что он должен проверить, как проверял тогда, когда она в первый раз приехала домой из роддома — младенец-девочка шести с половиной фунтов веса с клочьями покрытых чешуйками оранжевых волос — что она нормально дышит. Что ее дыхательные пути чисты. Когда Ким не приглядывала за ней, он всегда подходил к ее кроватке и прикладывал ухо к ее лицу, к ее груди. Хотя кого он все еще пытается наебать? Конечно, он знает, что она не дышит нормально. Что совсем недавно он сознательно перекрыл ее подростковые дыхательные пути. Сломал ей горло. Щелкнув парой шейных позвонков.

Он не может поверить в то, что это было настолько легко. Что она едва сопротивлялась. Что это действительно был он.

Что когда они наконец покинули паб, после того как Лили выманила у него еще три Dooleys — и потом все еще настаивала, чтобы он отвез ее обратно в Беркшир Хауз — он вдруг осознал, что едет по спокойным деревенским дорогам, почему-то свернув не туда, почему-то абсолютно случайно, но, к счастью, все же сделав неверный поворот, а Лили сидит рядом с ним и явно начинает засыпать на пассажирском сиденье. И вскоре его член, разрываясь от желания опорожниться, пульсирует и становится твердым, как часто бывает первым делом по утрам, и он съезжает на обочину у маленькой, заброшенной электростанции, осторожно и мягко ведя «Астру» по глубокой борозде. Но вместо того чтобы вылезти наружу и найти кусты, за которыми можно было бы отлить, он ерзает на своем сиденье и устраивается поудобней, чтобы лучше рассмотреть свою дочь. Потому что теперь она окончательно вырубилась и дышит тяжело и медленно, и ее грудь, ее определенно женская, как и у Ким, грудь, и мягкий оголенный живот неуклонно вздымаются и опадают. Он понятия не имеет, как долго сидел и смотрел на нее, на эти гипнотизирующие вздымания и падения, на это зачаровывающее, живое, дышащее женское тело — с запотевшими окнами, со своей шокирующей эрекцией. Его член не давал ему покоя, сжатый тесными джинсами, и он сидел под странным углом, чтобы видеть лицо Лил. Но он не хотел выходить из машины, он ни в коем случае не хотел тревожить свою девочку. Свою спящую принцессу, свою дремлющую красоту, с ее странно большой грудью, с ее вздернутыми, как у Ким, сиськами. С грудью почти таких же пропорций, как и у Гейл.

И он не мог дышать так же мягко, так же тихо, как Лили, не мог справиться со своим дыханием, подстроиться как-нибудь иод нее — так же, как с Ким, а потом с Николь — они пытались засыпать вместе (он думал, что невозможно сблизиться с кем-то сильнее, чем вот так) — он попробовал ослабить давление в промежности, поменяв позу, зная, что выпил слишком много пива, и снова вспоминая о Гейл, о том, как он угощал Гейл пивом на Чапел Филд Гарденс, когда ему было четырнадцать, а потом они в первый раз занимались с Ким сексом в туалете Henry’s, по крайней мере она ему отсосала — эти случайные встречи приносили ни с чем не сравнимое чувство полнейшего успеха, принятия, облегчения.