Густав Адольфович обещал нам посодействовать с продажей
картины. Сначала он пригласил знакомого эксперта из Эрмитажа. Приехал живой
ясноглазый старик с прямой спиной и в отлично сшитом, но сильно поношенном
костюме, долго рассматривал полотно и наконец сказал:
— Робер безусловно подлинный, в прекрасном состоянии,
но у нас этого Робера пропасть, еще на одного денег, конечно, не выделят… Да и
цену настоящую мы дать не сможем. Так что, Густав Адольфович, вы уж попробуйте
по своим каналам, вы многих знаете, вам и карты в руки.
Густав Адольфович поблагодарил старика и проводил до машины.
Я заметила, что в прихожей, подавая эксперту пальто, он передал ему конверт. Я
тихонько отвела его в сторону и сказала:
— Густав Адольфович, ведь это мы должны были с ним расплатиться.
Он приложил палец к губам, улыбнулся и сказал:
— Только Кириллу не говорите. Я ему многим обязан, но
он человек невероятно щепетильный, с ним будет трудно…
Проводив эксперта, он набрал номер московского телефона,
попросил некоего Сергея Львовича и сказал:
— Львович, это я. Тут у моих хороших знакомых есть
отличный Юбер Робер, три пятьдесят на метр девяносто. Да, конечно. Ну еще бы!
Сам Соколов подтвердил! Да, Соколов из Эрмитажа. Хорошо, ждем.
Повесив трубку, он объяснил:
— Это мой московский знакомый, очень деловой человек,
но при этом, как ни странно, порядочный. Он сейчас выяснит, за какую сумму
можно продать такую картину, и купит ее у вас на десять процентов дешевле. Это
очень приемлемые условия. Когда он узнал, что картину смотрел сам Соколов, то
сказал, что своих экспертов присылать не будет: Соколов — это огромный
авторитет.
— И что, он позвонит нам на днях?
— На днях? Он позвонит нам через полчаса, я готов
поставить на это своего Фрагонара!
Сергей Львович позвонил не через полчаса. Он позвонил через
семнадцать минут, я нарочно засекла время. Густав Адольфович выслушал его,
прикрыл трубку ладонью и спросил:
— Он предлагает сорок пять тысяч долларов. Вы как,
согласны или поищем другого покупателя?
Мы с Кириллом переглянулись и дружно закивали.
— Тогда он заберет Робера прямо сегодня.
— Как? — изумленно спросила я.
Вид у меня был, наверное, ужасно глупый, потому что Густав
Адольфович улыбнулся и воздел глаза к потолку. Затем он с помощью Кирилла вынул
картину из рамы, аккуратно навернул ее на специальный вал — оказывается, есть
такие валы для хранения и перевозки картин, — и мы все вместе поехали на
Московский вокзал. Там из поезда вышел молодой человек в элегантном плаще — я
подумала, что это и есть Сергей Львович, но это оказался его секретарь, —
и с ним двое бритоголовых охранников. Секретарь любезно с нами поздоровался,
передал аккуратно упакованный пакет, извинился, что спешит — ему надо было
срочно садиться на обратный поезд. Кивнув на охранников, он сказал, что это
охрана не его, а Юбера Робера.
На вырученные за Робера деньги мы купили квартиру, Кирилл
сказал, что Цезаря он и так прокормит, а заодно меня и Аську. В квартире три
большие комнаты в ужасном состоянии. Одну из них мы сразу же заперли на ключ,
потому что там со стены свисала оголенная проводка, и Аська с Цезарем не
преминули бы ее потрогать. Денег на ремонт у нас нет, потому что квартиру
Кирилла мы отдали за гроши — соседний магазин взял ее под склад, а свою комнату
я оставила соседям. Это самое малое, что я могла для них сделать за то, что они
спасли жизнь моей дочери. Галка ругалась и плакала, она говорила, что я никогда
не научусь жить, но я настояла на своем.
Цезарь с Аськой обожают друг друга. Аська сумела его
расшевелить, он отбросил свою меланхолию, и теперь это обычный пес, веселый и
добродушный, кстати, выяснилось, что ему всего четыре года. Они проводят друг с
другом все время и неплохо ладят, только Цезарь ревнует Аську к медведю Кириллу
и пару раз здорово его потрепал.
Свекровь звонит мне регулярно раз в неделю, расспрашивает о
здоровье и жалуется на новую невестку. Очевидно, это мне на всю жизнь.
После всех этих событий прошло пять месяцев. Сейчас зима,
февраль, рука моя почти зажила, я могу выполнять несложные хозяйственные дела,
но о том, чтобы выходить на работу, не может быть и речи. Из магазина меня
уволили, но я не очень расстроилась, потому что будущей осенью Аська пойдет в
первый класс и все равно пришлось бы уходить с работы. Тот старичок‑профессор,
который обнадежил меня в больнице, посоветовал мне, кроме обычной гимнастики,
еще тренировать руку, выполняя мелкие работы — вязать, писать. И я решила
записать всю эту историю, самым главным результатом которой было то, что я
встретила Кирилла. Все это заняло четыре общих тетради. В начале буквы были
большие и неуклюжие, а в конце у меня выработался вполне приличный почерк.
Теперь по утрам в выходные дни я просыпаюсь от ласкового
шепота Кирилла:
— Должно же было человеку когда‑нибудь в жизни
повезти!
Не открывая глаз, я улыбаюсь и киваю головой. Кирилл
просыпается раньше меня, потому что я ужасная соня, но он любит смотреть на
меня спящую. В будние дни интонация та же, но суть вопроса несколько иная:
— Солнышко, что у нас сегодня на завтрак?
Я терпеть не могу рано вставать, но для Кирилла делаю это с
удовольствием, ему только нужно меня растолкать. Вообще я с изумлением открыла
у себя способности к кулинарии и любовь к домашнему хозяйству, бывшая свекровь
была бы мною довольна.
Я стою у окна и смотрю во двор. Там в снегу возятся три
фигурки — мужчина, ребенок и большая черная собака, Аська с Цезарем играют в
чехарду, а Кирилл лепит снежную бабу. Сегодня сыро, мне нельзя переохлаждать
руку, поэтому они не взяли меня гулять.
Конец февраля, весна не за горами, и Кирилл все чаще говорит
о "том, что плюнет на этот ремонт и потратит накопленные деньги на то,
чтобы увезти меня к теплому морю в Италию. Предложение настолько заманчиво, что
я даже боюсь мечтать, как я буду лежать на пляже, подставляя руку теплым
солнечным лучам, и мы будем гулять, и я увижу живописные развалины, увитые
диким виноградом, и водопады, и старые римские колонны, потому что с самого
детства я никогда не верила, что Юбер Робер писал выдуманные пейзажи, и
надеялась, что Италия такая и есть.