Пером и шпагой - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Пикуль cтр.№ 54

Де Еон (как бы невзначай) раскрыл свой пустой кошелек.

— Нет! — засмеялся вице-канцлер. — На этот раз вы золота не ждите. Но моя государыня советует вам принять российское подданство и служить верой и правдой России, соответственно вашим природным способностям.

Де Еон уже разгадал причину этой милости: Елизавете нравилась его оппозиция «молодому двору», и он убрал свой кошелек.

— Нет слов, — ответил, — чтобы оценить доверие и доброту вашей императрицы. Однако не вы ли, господин вице-канцлер, говорили мне, что в России уже отрезано две тысячи ушей… Не хватало только моего длинного языка палачу в рукавицу!

Воронцов недовольно повел плечом:

— Лучше уж быть без ушей в Сибири, нежели с ушами в безъязыкой Бастилии! Подумайте, шевалье. Мы не торопим с ответом… Россия людьми не бедна, и мы желали только отблагодарить вас за посредничество с Версалем…

«Близ царя — близ смерти!» — де Еон уже знал эту русскую поговорку, которая пахла кровью и щелкала клещами палача. Прогадать в этом случае было нельзя. Версаль ему доверял, король Людовик осыпал его милостями. И все сомнения разрешились в письме к аббату Берни. «С тех пор как я в России, — писал де Еон, — я поставил себе за правило стоять спиною к Сибири…» (О-о, будут еще в жизни нашего кавалера такие дни, когда не раз он куснет себя за локоть, что отказался от русской службы. За язык и уши ручаться нельзя, но зато Россия никогда бы не придумала такой изощренной пытки, какой отблагодарил его лично король Франции — за все, что он сделал для своей Франции!).

* * *

Не следует думать, что Елизавета арестовала Апраксина по своей воле. Самодержцы не всегда были самодержавны: их поступками зачастую управляло мнение близких доверенных лиц.

Вот как это случилось.

— ..Выйдите, — наказала она членам Конференции. — И пущай каждый, от других порознь, ни с кем, кроме бога и совести, не советуясь, напишет свое мнение и подаст мне в руки в плотно запечатанном конверте.

Один за другим входили в покои члены Конференции, клали перед ней конверты и уходили. Наедине она вскрыла их, и арест Апраксина был предрешен коллегиально: четыре письма признали «держать над ним суд военный по всей строгости». Но пятое письмо было от Бестужева-Рюмина, — канцлер выступал против ареста!

Первый допрос с Апраксина был снят в Нарве. Граф Александр Шувалов, великий инквизитор империи, приготовил хороший стол, душевно потчевал арестованного генерал-фельдмаршала:

— Степан Федорыч, вот огузочек мяконький, кусни-ка! Ананасика привез я тебе. Из своих оранжерей, и то — лакомо буди…

Апраксин пил вино, стругал ананас, словно репку с родимого огорода, убивался и жалился:

— Почто обидели меня, старика? Я ли не дудел всем в уши, что плоха армия! А мне ее же и подсунули — на кой хрен?

Великий инквизитор болтать ему не мешал — больше слушал.

Руки назад. Похаживал меж пылающих каминов.

То зад погреет, то ляжки, то руки над огнем потрет.

Шувалов мерз. Его ломало и корежило от ревматизма, который он нажил себе в подземельях Тайной розыскных дел канцелярии, где в пытошной ярости провел лучшие зрелые годы своей жизни.

— ..Армия, — плакался Апраксин. — Нешто же такие в Европах бывают? Телеги худы. Колесики — без оковок. А лошадь? От Мемеля еще не отошли, как подковы уже ссеклись…

— Пастетцу-то, — отвечал на это Шувалов, — чего не кушаешь? Ты ешь, Степан Федорыч, не обижай меня. Пастеты, оне вкусные!

Лицо великого инквизитора — бледное, одутловатое. Глаза резало от бессонных ночей. А вся правая сторона лица корчилась в нервном тике (уже параличом тронутая), и говорил, заикаясь:

— Икорки-то, маршал, икорки… Икорка, она вкусная! А сам перевернул на своих пальцах дюжину перстней — бриллиантами внутрь, чтобы не повредить камушки. Посмотрел Шувалов, как Апраксин икорку к себе тащит, да как треснет его снизу.., только зубы ляскнули у фельдмаршала.

— Эть! — сказал и присел.

Загребая черепки, потащил Апраксин скатерть, посыпалась на пол вся посуда и графинчики с рябиновкой и ежевичной (домашнего изготовления). А Шувалов секретаря кликнул — с перьями!

— Степан Федорыч, — сказал инквизитор без видимой злобы, — ты уж не гневайся, что ударил. По давнему опыту известно мне, что опосля удара такого испытуемый душу свою облегчает сразу… Говори же теперь без утайки, да скоренько!

— Что говорить-то теперь? — простонал Апраксин, вставая.

— Пункт первый, — продиктовал Шувалов. — Великий канцлер Бестужев-Рюмин ведь писал тебе в ставку.., а? Заклинал ведь он тебя именем великой княгини Екатерины, чтобы ты в баталиях не утруждал армию.., а? Чтобы ты для внутренних распрей готовил свою военную обсервацию.., а? И, вопросив так, Шувалов склонил голову на бочок:

— Чего молчишь? Или не до конца облегчил я тебя?

В ночь на 9 декабря 1757 года Екатерина удалилась к себе для родов. Она лежала на постели. За окнами шевелились, словно черные руки, оголенные деревья Летнего сада. Со стороны арсеналов покрикивали караульные… Откуда-то вдруг потянуло сквозняком.

— Кто там еще? — простонала она. — Закройте двери… Слабо мерцали огарки в шандалах.

— Почетный караул герцога Голштинского занимает пост, — раздался голос ее мужа.

Петр Федорович прислонился к печке, напротив кровати, одетый в парадную форму прусского офицера, при шарфе и ботфортах со шпорами. Длинная шпага болталась возле тонких, как прутья, ног.

— Каковы причины сего парада, сударь? Уйдите же отсюда…

Тогда он, как заводной, стал выкидывать перед ней артикулы:

— Сударыня (артикул), истинные друзья познаются в беде (еще артикул). И я готов исполнить свой долг голштинского офицера (опять артикул), как и положено в доме моих герцогов (шпага рассекла воздух).

Только сейчас Екатерина поняла, что перед ней стоит вдребезги пьяный человек, и закричала — от боли и ярости:

— Как вы несносны, гнусный мизерабль! Убирайся же ко всем чертям.., жалкое подобие человека.., мусор! навоз! червяк!

В эту ночь у нее родилась девочка, которую нарекли Анной — уже пятый ребенок Екатерины, из которых выжил только один Павел. Все знали, кто отец этой дочери, и празднеств при дворе никаких не было. Но Людовик в грубой форме отказался быть крестным отцом отпрыска Романовых; аббат Берни депешировал в Петербург, что нельзя же требовать невозможного, ибо всему миру известно: король… «благочестивый католик»!

Елизавета Петровна чуть не заплакала от такого оскорбления:

— Россия-то, чай, не последний двор в Европах. Она обиделась на Людовика и резко прервала с ним «переписку доверия», проходившую через руки де Еона. А из своей походной палатки, затерянной в Тюрингии, хохотал над ними король Пруссии.