Нечистая сила [= У последней черты] - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Пикуль cтр.№ 90

…Странное дело, читатель! При царе-батюшке монархисты готовы были разорвать Распутина, а когда царя не стало, даже Гришка стал им дорог как ценное воспоминание о сладком минувшем – вроде сувенира о былой любви, и они преследовали врагов Распутина, как противников царизма… Все шиворот-навыворот!

Это уже излом истории, трещина в сознании.

Нижний Новгород – славное российское торжище… Пора заполнить анкету на местного воеводу. Алексей Николаевич Хвостов! Возраст тридцать восемь лет. Землевладелец орловский. Женат. Придворное звание – камергер. Вес – восемь с половиной пудов белого дворянского мяса с жирком. Окружность талии – сто двадцать сантиметров. Если верить газетам (а им иногда можно верить), «сатрап, поедает людей живьем». Характер общительный, с юмором, грубый, иногда сентиментальный, бесцеремонен, увлекающийся. Умен, склонен к интриге. Примечание: способен на отважные предприятия, что и доказал рискованной экспедицией на Ухту в поисках нефти. Поэты о нем слагали возвышенные оды:

Ну, этот, верно, не слукавит

И государство не продаст;

Он кресла, может быть, раздавит,

Но им раздвинуться не даст…

Ночь кончилась, и розовый рассвет застал Хвостова в постели нижегородской купчихи М. Д. Брызгаловой, пугливой и трепещущей от общения с таким великим человеком, каким, несомненно, являлся губернатор. Ну что ж! Пора навестить законную жену, после чего можно ехать на службу и воеводствовать… Он сказал:

– Лежишь вот ты! А ведь не знаешь, что ты – любимый сюжет Кустодиева… Эдакое розовое ню в интерьере.

– Алексей Николаич, вы меня трогать всяко можете, только слов непонятных не произносите… До вас навещал меня, вдову бедную, один чиновник по страхованию жизни, так я его не терпела. Он меня, бесстыдник, одним словом до смерти испугал.

– Каким же, миленькая?

– Да мне и не выговорить – срам экий…

Примерно через полчаса, после серьезной юридической обработки, Хвостов все же выудил из купчихи это ужасное слово, от которого можно залиться краской стыда: архитектура!

– А вот еще есть такое слово… аккумулятор.

Брызгалова сразу зарылась в подушки.

– Ах, но вы же меня со свету сживете!

Хвостову такая забава понравилась.

– Катализатор! – выкрикнул он, безжалостный. – Гваделупа! Баб-эль-Мандеб – и Па-де-Кале…

– Издеватель вы мой, – простонала купчиха.

– Ну, я пошел. Всего доброго… физиология!

Прибыв в губернское присутствие, Алексей Николаевич нехотя полистал донесения из уездов. Тут прямо с вокзала явился Борька Ржевский в новой кепке, с красными обомороженными ушами.

– Закрой дверь, – сказал ему Хвостов.

Разговор предстоял секретный. Позже в газетном интервью Хвостов оправдывался так: «Ржевского я узнал в Нижнем, его направили ко мне мои хорошие знакомые с просьбой оказать ему помощь; я знал, что Ржевский до этого судился за ношение неприсвоенной формы. Считая, что совершенное им преступление не бог весть что и желая помочь вечно голодному человеку, я пристроил его…» В этом проявилась одна из черт характера Хвостова – сентиментальность. Но, пристроив Ржевского, он вовлек его в свои интриги.

– Рассказывай, мерзописец, – велел Хвостов журналисту и убрал со стола коробку с сигарами от него подальше.

Ржевский доложил, что, насколько ему удалось выяснить, в столице отношение к Хвостову скверное; Столыпин же сказал, что безобразий в Нижнем от губернатора терпеть нельзя; что в «Новом Времени» (тут он приврал) поддерживать Хвостова не станут; что могут лишить и камергерства; что… Хвостов не выдержал и влепил своему протеже хорошую затрещину.

– Ты же пил там напропалую… по морде видно!

– Ну, выпил… на вокзале… не святой же я.

– Не святой, это верно, – вздохнул Хвостов.

Он отвернулся к окну и долго ковырял в носу (скверная привычка для человека с лицейским воспитанием).

– Еще не все потеряно, – неожиданно просиял он, становясь снова ласковым. – Конечно, в данной ситуации мне было бы неуместно обращаться к помощи Распутина… Я зайду к Распутину с черного хода! Слушай меня. Я напишу сейчас записку государю, а ты отвезешь ее в Питер и передашь (трезвый, аки голубь!) лично в руки Егорке Сазонову, который уже корреспондировал обо мне, когда я был еще вологодским вице-губернатором. Что ему сказать – я тебя научу! Егорка вручит записку Распутину, а тот передаст ее императорскому величеству… Ясно?

– Ясно. Передам. Трезвый.

– Столыпин тоже не монолит, – сказал Хвостов, энергично усаживаясь к столу и разрешая Ржевскому взять сигару. – Нет такой стенки, которую бы, раскачав, нельзя было обрушить…

Он начал писать царю «всеподданнейшую» записку о современном положении в России. Он писал, что Столыпин не уничтожил революцию, а лишь загнал ее в подполье. Под раскаленным пеплом еще бродят угарные огни будущих пожаров дворянских усадеб. Россия на переломе… Ветер раздувает новое жаркое пламя! В этой записке Хвостов проявил другую свою черту – ум: сидя на нижегородском княжении, он предвидел то, чего не замечали другие.

– Семафоры открыты, – сказал он, поставив точку.

Среди дня ему доложили, что в просторы Нижегородской губернии вторглась дикая орда илиодоровцев, и, потрясая хоругвями и квачами, измазанными масляной краской, она валит напролом – к святыням гусиной «столицы» Арзамаса. Хвостов велел полиции:

– Я думаю, илиодоровцев задерживать не следует, черт их там разберет: у них вроде крестного хода! Но советую вкрапить в их толпу надежных филеров наружного наблюдения…

* * *

Вторично описывать безобразия илиодоровцев я не стану. Для нас важно другое: в январе 1911 года Илиодор поднял на Волге знамя вражды к Синоду, к правительству, к бюрократии, к полиции. Это знамя не было ни белым, ни тем более красным – оно было черным. Реакция выступала против реакции!..

Столыпин ознакомился с докладами полиции.

– Этот сукин сын Илиодорушко зарвался до того, что уже не понимает простых вещей. Если бы сейчас был пятый год, мы бы сами поддержали его изуверства, но Илиодор забыл посмотреть в календарь – сейчас одиннадцатый, и революции нет и быть не может, а потому он играет против нас, против власти…

Газеты писали о Гермогене и Илиодоре как о новых иноках Пересвете и Ослябе, которые сокрушают своих врагов – и слева и справа, не разбираясь. Столыпин решил разорвать их ратные узы: Пересвет-Гермоген оставался в Саратове, а Ослябю-Илиодора прокурор Лукьянов назначил настоятелем Новосильского монастыря. Илиодор приехал в глушь Тульской епархии, целый месяц дрался с монашеским клиром, а потом, нарушив предписание Синода, бежал обратно в Царицын, где объявил своим поклонникам: «У кого есть ненужная доска – тащи мне ее, у кого ржавый гвоздь – тоже неси. У кого ничего нету – землю копай…» Террорист в рясе задумал создать храм наподобие Вавилона, чтобы на высокой горе стояла прозрачная башня до облаков, заросшая изнутри цветами, а с купола башни Илиодор, подобно Христу, желал обращаться к народу с «нагорными проповедями». На самом же деле он строил не храм, а крепость со сложными лабиринтами подземных туннелей; Илиодор шлялся по городу в окружении боевиков, вооруженных кастетами и браунингами. Знаменитый силач Ваня Заикин, человек недалекого разума, вкатывал, как Сизиф, на гору гигантские валуны. Илиодор велел местным богомазам написать картину Страшного суда, в которой были показаны грешники, марширующие в ад. Впереди всех выступал с портфелем премьер Столыпин, возле него рыдал от страха обер-прокурор Лукьянов (в очках), следом валили в геенну огненную адвокаты, евреи, писатели, а Лев Толстой тащил в адское пекло полное собрание своих сочинений… Вскоре, оставив земляные работы, Ваня Заикин прокатил Илиодора на самолете. Вернувшись с небес на грешную землю, царицынский Савонарола выступил перед верующими с такими словами: