Витька в руль вцепился, тормознуть хотел, а этот,
отмороженный, как завизжит:
— А ну жми, как можешь! Тебе как лучше — пулю в затылок
от меня схлопотать или к омоновцам в лапы загреметь? Они сейчас на взрыв
слетятся!
Точно, Витек и сам уже сообразил, что сейчас лучше быстрее с
этого места ноги делать, пока, типа, не поздно. Джип с площади выскочил на
Загородный. Оттуда развернулся направо к Обводному каналу. Отморозок малолетний
перелез на переднее сиденье, одной рукой ствол держит, руль у Витьки перехватил
и орет:
— Притормози и прыгай, мать твою, а то выброшу, но уже
дохлого!
Витька видит — совсем парень с катушек съехал, запросто
пристрелить может. Притормозил и выскочил от греха. Да и прыгнул-то неудачно,
ногу, типа, подвернул, но кое-как поднялся и похромал. Куда идти — непонятно,
нога болит, а перед глазами так и стоит, как машина горящая в воздухе
кувыркается. Такое увидишь — не скоро забудешь, да и пацанов жалко, хотя они и
сволочи были, если реально разобраться…
* * *
— Эх, здорово на джипе ехать! Высоко, всех видно!
Но ехали мы недолго — не хватало еще, чтобы первый
попавшийся пост нас остановил. Отъехали подальше по Обводному, я вышла и
вытолкнула ненаглядного, потому что после взрыва его «копейки» он вообще стал
как сомнамбула. Я развернула джип к воде и включила первую скорость. Машин
поблизости не было — время раннее.
Джип шлепнулся в канал с глухим плеском. Там было неглубоко,
и он погрузился только до половины. Было тихо, здесь, на набережной, никого не
было в такой ранний час, но все же нужно скорее уходить отсюда. Джип потом
вытащат и, поскольку он почти не пострадал, а хозяев машины уже нет на этом
свете, то джип достанется какому-нибудь милицейскому начальнику. Ладно, сегодня
я добрая, пусть попользуется!
Ненаглядный рядом со мной стоял столбом и молча смотрел на
тонущий джип.
— Эй, — я тронула его за рукав, — нам нужно
идти.
Он дернулся и затравленно оглянулся.
Я пригляделась к нему внимательнее, потому что раньше не
было на это времени. Видок у ненаглядного был тот еще. Куртка грязная — видно,
валялся на полу в каком-нибудь подвале. Шапку он потерял, волосы всклокочены,
на лице — грязь. Он все время отводил глаза и отворачивал голову вбок.
— Послушай, — по возможности мягко начала
я, — я понимаю, что тебе досталось.
Но теперь все позади, так что приободрись, нужно сделать
последнее усилие.
Он клацнул зубами и сделал шаг в сторону. Мне удалось
перехватить его взгляд: ненаглядный был невменяем. Вообще-то это довольно
странно. На лице у него не было даже синяков, одна грязь. Руки-ноги тоже не
повреждены — ходил он нормально, только горбился и шаркал ногами как старик.
— Слушай, мне некогда тебя уговаривать, —
нахмурилась я. — Соберись и пошли, а то еще милиция прихватит. Вперед!
Команды он выполнял беспрекословно.
Мы пошли по набережной. Встреченный немолодой мужчина
посмотрел на нас подозрительно: грязный здоровый мужик, по виду с хорошего
перепоя, а с ним — подросток, тоже какой-то зачуханный. Я решила как можно
скорее доставить ненаглядного домой, к матери и сестре. Пускай они там сами с
ним возятся, а у меня еще куча дел, ведь с бандитами-то я разобралась, но
где-то ходит «черный человек», и что-то подсказывает мне, что так просто он не
оставит меня в покое. Думаю, у меня есть время только до вечера, пока этот
парень не узнает, что в «копейке» взорвалась не я, а совсем другие люди.
Ненаглядному нужно было на Киевскую, это не так близко. Но
кто же нас, таких зачуханных, подсадит в машину. Метро скоро откроется, но
ждать даже немного казалось мне пыткой. В конце концов, мне тоже досталось, и
нервы теперь здорово не в порядке.
— А ну-ка, быстрым шагом — марш! — скомандовала я
ненаглядному. — Сорок минут хорошего хода — и мы у тебя дома.
А там тебя ждет горячая ванна, кофе, ласковая мама…
Он посмотрел как-то странно, но не ответил. Однако убыстрил
шаг и уже не так волочил ноги.
— Торопись! — приговаривала я. — Отвык пешком
ходить, все на машине пузо свое возишь. Дышать полной грудью, по сторонам не
зевать! — в голосе моем слышались интонации ворчливого старшины,
муштрующего нерадивых новобранцев.
Мы уложились в сорок пять минут. На часах было полседьмого
утра, когда мы стояли перед дверью его квартиры, и ненаглядный стал шарить по
карманам куртки.
Оказалось, что деньги и документы у него забрали бандиты, а
ключи он потерял.
Я позвонила, и дверь открылась сразу же, никто не спросил ни
о чем. На пороге стояла женщина. Она была не в халате по утреннему времени, а
полностью одета — видно, и не ложилась. Женщина была худа, немолода и страшно
замотана, под глазами темные мешки и волосы висели безжизненной паклей.
— Гера! — воскликнула она, — Что случилось? Я
так волновалась… Где ты был?
Ненаглядный не ответил, он прошел в квартиру, громко топая,
и немедленно скрылся за дверьми ванной. Очевидно при виде родного дома, в нем
проснулась всегдашняя любовь к чистоте. Стало быть, вполне очухался, жить
будет.
Мы с женщиной посмотрели друг на друга. Из-за плотно
прикрытой двери комнаты раздавались странные звуки — кто-то не то рыдал, не то
хохотал.
— Это мама, — пояснила женщина, уловив мой
взгляд, — она больна.
Я сняла осточертевшую бейсболку, и женщина слегка
улыбнулась, увидев рыжие кудри.
— Что же случилось с Герой?
— Он сам вам потом объяснит. Только не сразу, не давите
на него. Ему досталось, но теперь все будет в порядке. Вы его сестра? —
сменила я тему.
— Да, старшая.
Внезапно дверь отворилась и на пороге комнаты возникла худая
старуха в ночной рубашке. В руке она держала электрическую лампочку. Взгляд у
старухи был совершенно бессмысленный. Бросив с размаху лампочку на пол, старуха
посмотрела на осколки и радостно засмеялась.
— Мама! — бросилась к ней дочь.
Она подхватила старуху и повела осторожно, следя, чтобы та
не наступила на осколки.
Когда она вернулась, я сметала битое стекло веником,
найденным на кухне.
— Склероз? — спросила я, чтобы что-то сказать.
— Маразм, — лаконично ответила она.
Мы прошли на кухню, где я разглядела сестру ненаглядного.
Несмотря на жуткую замотанность, эта женщина начинала мне нравиться.
— Она все время смеется и вообще очень беспокойная.
— Лекарства не помогают?
— Которые помогают, те очень дорогие.
А если наши, попроще, то от них печень разрушается, себе
дороже потом встанет.