Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» - читать онлайн книгу. Автор: Валентин Пикуль cтр.№ 145

Выбрав момент, он шепнул Елизавете на ушко:

— Мне интересно, что бы вы стали делать, если судьба вдруг вознесла бы вас на престол российский?

Ответ цесаревны превзошел все его ожидания:

— Боже! Да я бы тогда всю жизнь в мужских штанах ходила…

Бал открывался чинным менуэтом. В первой паре, на удивление всем, вышла Елизавета с маркизом Шетарди. Никто бы не догадался, что между ними вдруг вспыхнул роман.

Роман авантюрный. Роман любовный. Роман небывалый.

— Божественная… очаровательная, — шептал ей Шетарди. — Я сходу с ума…

Вы меня окончательно покорили.

В это свидание с цесаревною Шетарди выявил в ней большую охоту к любви и полное отсутствие способностей к интриге политической. В этом смысле Елизавета была сущей бездарностью!

Трепетные фон Кишкели (отец с сынком, зело умеющие конверты клеить) предстали пред грозные очи великого инквизитора империи Российской… Андрей Иванович Ушаков спросил их:

— А вот эти пятьсот рублев Волынский сам из канцелярии Конюшенной взял или поручал кому их взятие?

— Прислал за деньгами человека своего — Кубанца.

Ушаков вызвал Топильского:

— Ванюшка, дело тут новое заводится, в коем сама светлость герцогская заинтересована… Кубанец такой, — слыхал? При дому Волынского маршалком служит. Ты его ни разу еще не нюхал?

— Нюхал! Кто говорит, что он калмык астраханский. А кто — татарин кубанский. Волынским выпестован для дел своих скрытных, грамоте обучен, господину своему служит лучше пса любого.

— Крещен?

— Во святом крещении давно обретается. Из басурманства был наречен Василием Васильевичем по купцу Климентьеву в Астрахани. А господину своему предан искренне… Я же говорю — аки пес!

Ушаков табачку в ноздрю запихнул.

— И ты, дурак, веришь в сие? — спросил, чихая. — Учу я тебя, учу, балбеса, а все без толку… Нешто не понять, что раб никогда не может быть верен господину. Мужики, они умнее тебя, ибо ведают, что, сколь волка не корми, все равно в лес глядит. Тако же и раб — его хоть пастилой насыть, все равно он будет свободы алкать, и корка хлеба на воле ему слаще меда…

Выговорясь, сколько хотелось, Ушаков повелел:

— Этого Кубанца осторожно, ко мне залучить.

— На што?

— Я в душу ему затяну и душу из него выну…

Ушаков знал людскую породу гораздо лучше Волынского!

* * *

Март прошел в спокойствии. Гриша Теплов разрисовал яблоки золотые в древе родословном Волынского, кисти собрал и, денежки получив, ушел… Все было пока тихо, но Хрущов предупреждал:

— Слышно в городе, что подзирают за нами, будто худо то, что по ночам к тебе, Петрович, съезжаемся…

Волынский за устроение свадьбы в Ледяном доме получил 20 000 рублей для покрытия долгов и опасения от себя отводил:

— Государыня ко мне милостива, а Бирон пускай злобится. Ныне вот гвардия в столипу вошла, так можно и начинать…

Петр Михайлович Еропкин советовал:

— Может, народу свистнуть, чтобы с дубьем сбежался?

Волынский отнекивался. Соймонов кряхтел, вздыхая:

— От таких дел важных простолюдье не следует отвергать. Мы только на уголек горячий фукнем, а народ-то пожар дальше раздует так, что… ой-ей-ей!

Но Волынский народа боялся, говоря:

— До дел коронных людей подлых допущать нельзя… Не бунт нужен, а переворот престольный, какие во всех королевствах бывают.

Между тем Остерман не сидел сложа руки. Иогашка Эйхлер, ненавистник вице-канцлера, прибегал второпях, выкладывал, какие сплетни по городу ползают.

Будто Волынский и его друзья по ночам сочиняют «бунтовскую книжищу», по которой учат народ бунтовать и всех немцев резать.

— Говорят, — сообщал Иогашка, — будто сам ты, Петрович, на место царское сесть вознамерился.

— Совсем заврались! Я наговоров злых не страшусь.

— А разве наговор, что ты пятьсот рублей из казны взял?

— Ну и взял… Ну и верну! Это фон Кишкели гадят… Опасней другое — битье Тредиаковского под гербом герцогским.

Слухи росли, будоража столицу. Говорили, что страшные пожары в Москве и Петербурге устроил Волынский, дабы этими поджогами власти устрашить. Выборг с Ярославлем сгорели тоже по его вине! Остерман щедро бросал в это злоречие все новые семена: Волынский подговорил башкир к бунту, отчего и родилось восстание на окраине империи… В сплетнях столичных Артемий Петрович представал извергом и злодеем, который сознательно вошел в дружбу с Бироном, змеей прокрался в доверие доброй и жалостливой императрицы. Волынский и сам знал, что чистым перед правосудием никогда не был. Взятки брал, народец поборами грабил, случалось, и убивал кое-кого, чтобы жить ему не мешали…

— А они-то каковы? — вопрошал теперь в бешенстве. — Кто судит меня? Я хоть в зрелости совесть обрел, на одних долгах жизнь свою веду. А другие и в гроб за собой последнюю полушку из казны утянут… Нет! Сволочь придворная, меня хулящая, искупительной жертвы жаждет. Во мне они себя покарать хотят…

Пришел суровый друг Белль д'Антермони, долго тянул с локтей шершавые краги, шмякнул их на стол перед собой.

— Петрович, — сказал врач, — утихни пока. Скройся…

Волынский отъехал к себе на дачу, чтобы подалее от него вода мутная отстоялась. А на даче было ему хорошо. Здесь тишина и рай. Среди лесов едва наметилась просека Загородного проспекта, что уводила в слободу Астраханскую и Далее — до деревни Калинкиной, куда чины полицейские отводили в ссылку «баб потворенных». Проституция тогда по закону приравнивалась к ночному разбою, и промысел «потворенный» был опасен… На даче Волынского жили тогда шестеро англичан-спикеров, которые недавно привезли ему свору собак для продажи.

Здесь же содержались и парижские псы, присланные в дар царице Ангиохом Кантемиром; псы эти были натасканы так, что умели под деревьями трюфели выискивать. Волынский среди собак всегда хорошо себя чувствовал, играл с ними в саду часами, окликая по именам нерусским:

— Отлан! Трубей! Гальфест… ко мне, подлые!

Собаки в дружеской радости беззлобно валили егермейстера в глубокий снег.

А по ночам от дороги слышался скрип. Это качалась под ветром старая виселица.

Клочок веревочной петли еще болтало по ветру, и под этот скрип поздно засыпал кабинет-министр. Снились ему сны — холодные, бесстрастные. Невестами он уже перестал заниматься, да и отказали ему в доме графов Головкиных:

— Молода еще невестушка… пущай подрастет.

Где же молода, ежели стара? Двадцать лет девке.