— Ну, а… как? Как?
Ениколопов взял нелегальные брошюры и, размахнувшись, далеко забросил их в кусты — через головы цыганского хора.
— Вот так! Было бы из-за чего пострадать, — рыкал он гневно на Борю, — но только не из-за этих шпаргалок! Можно созвать хоть триста съездов завтра, но они не сделают революции… Личность — сильная, безжалостная к себе и к этому подлому миру, — вот основа, на коей зиждется всякая революция! Вспомни историю: Спартак, Гарибальди, Нечаев, Бланки, Гершуни, Каляев… Революция — стихия, она возникает не потому, что ее создали, а взрывается сама по себе. И наше дело — помочь ей бомбами! Пусть другие пишут мудрые резолюции. А когда рабочие пошли к Зимнему дворцу, говоруны сами не знали, что им делать. Ибо они столкнулись со стихией. Толпа… им только и быть в толпе! Чтобы навсегда в этой же толпе и затеряться!
— Нас слушают… — испугался Боря. — Мы не одни!
— Пусть слушают, если хотят… Какое это блаженство — противопоставить себя, одного себя, всему этому миру сволочей и шпионов. Возвыситься над ними и зашвырять его — бомбами… Вы можете погибнуть, Боря, но это смерть на высоком эшафоте… Что вы, юноша? Разве можно так бездарно базарить свою юность? Да оглядитесь вокруг: ведь это же — мразь…
Снова пальцем сделал — дерг, дерг. Боря приставил ухо.
— Но один раз в году, — страстно зашептал Ениколопов, — истинный революционер свободен. Его душа устала от взрывов и тревог погони. Вы сходите на пристань. Волнующий аромат цветов! Вы, Боря, — в роскошной Ницце… И в кармане у вас паспорт на имя виконта Мельхиора Вогюэ. Отель «Ренуар»… Ах, Боря, Боря! Что вы можете знать в этой жизни? А я — верьте — знаю. Все женщины к вашим услугам. Да и какая откажет вам в ночи любви? Конечно, вы же — не толпа! Вы — человек, личность…
Ениколопов печально замолк. Боря с трудом опомнился:
— Вадим Аркадьевич, а вы, кажется, были эсером?
— Боря, — воспрянул Ениколопов снова, — да, я отдал партии лучшие годы. Но я же не скотина, я мыслю! Каждое время имеет свои претензии к миру. Новое поколение должно пересмотреть старые взгляды. И теперь я мыслю иначе… Я… безмотивен!
— Безмотивен! А что это такое, Вадим Аркадьевич?
— О, милый, это самая страшная партия в мире. О ней я расскажу тебе позже. Вступай и ты в наш железный легион…
Да, было над чем задуматься бедному гимназисту.
— А вот мой брат… — сказал Боря.
— Что он? — спросил Ениколопов.
— Мой брат, говорю, которого сослали в Сибирь…
— Место?
— Не знаю.
— Ты узнай, Боря, где он находится. Нашей партии — это раз плюнуть: мы устроим ему великолепный побег… Пошли!
Бабакай Наврузович потом подобрал брошенную в кусты литературу, и вскоре она лежала на столе перед капитаном Дремлюгой.
— Так, — сказал жандарм. — Видать, кто-то уже прибыл в нашу губернию. Ведь не с небес же в ресторан упало! Внимание, господа, и еще раз говорю вам — внимание!
Итак, сегодня ему удалось создать новую в Уренске партию и обзавестись одним ее членом.
Вадим Аркадьевич вернулся домой, подошел к зеркалу:
— Черт! Как это неудачно…
Стянул белые перчатки. Руки тоже были желтого цвета. Тогда в раздражении Ениколопов стал срывать с себя одежду. Стоял посреди комнаты, и желтой рукой чесал себе желтую грудь. Повернулся перед зеркалом: ниже спины тоже было желто, как у попугая.
— Невыносимо, — сказал Ениколопов, — кто бы мог подумать?..
Раздался звонок телефона — это была Додо.
— Госпожа Попова, — спросил Ениколопов игриво, — вам еще не доводилось видеть желтого кобеля? Приходите — покажу.
— Значит, получилось? — обрадовалась Додо.
— Да, четыре пластыря.
— А два — мне! — сказала Додо.
— Шилом патоки, мадам. И одного — выше головы… Дело в том, что последнее время Ениколопов занимался изготовлением из пикриновой кислоты взрывчатки. А мелинит, как известно, такая противная штука, что все вокруг себя пропитывает убийственной желтизной.
Четыре пуда — этого хватит, чтобы потрясти устои губернии.
«Держись, Боря!..»
5
Для своих тридцати трех лет Додо была очаровательна и губительна для многих остолопов. Однако фигура стала заметно полнеть. Додо недавно выписала от Маркуса корсет новых форм и грудодержатели последних фасонов. Крем для лица она употребляла «Метаморфозу» — «бесспорно единственный, — как гласила реклама, — признанный женщинами всего мира». Вообще можно было заметить, что Додо стала больше внимания уделять своей внешности.
Это ей было надо, и спорить с этим не приходилось.
Как и положено передовой женщине, Додо внимательно прочитывала газеты, и постоянное чтение тоже было ей необходимо.
Вот и сегодня она пробежала свежие листы…
— Боже мой, — помертвела прекрасная Додо. — Опять он! Было сказано, что прапорщик граф А. Н. Подгоричани тяжко контужен в голову и представлен к Владимиру с мечами для ношения с бантом; ныне же производится в поручики.
— Минутку… минутку! Но в прошлый раз был контужен тоже в голову? Хм, что же у него от башки осталось?..
Додо хмыкнула, листанула газету дальше. Доводилось до сведения всех начальников, полиции и приставов, что известный виновник погромов, иеромонах Евлогий (в миру Семен Фуфанов), взломав решетку Почаевской лавры, скрылся в неизвестном направлении. При поимке вышепоименованного властям следует учитывать, что Евлогий обладает нечеловеческой силой, рвет грудью цепи…
Додо взялась за маленькие дамские ножницы — аккуратно вырезала эту заметку. Раскрыла большую тетрадь, нечто вроде дневника мыслящей женщины. Шлеп! — вклеила заметку, а ниже приписала:
«Обратить особое внимание. Говорят, наш Мелхисидек поддерживает этого подвижника. Скоро приедет Сережка, и все его ждут, дурачки!..»
Поразмыслив, Додо прошла к телефону.
— Милочка, — сказала телефонистке, — соедините с Монахтиной.
«Зззум-ззум-зум…»
Долго не отвечали.
— Кто просют? — раздался издали голос горничной. — Золотко, а что делает Конкордия Ивановна?
— Чичас подыму… Лежать изволят.
Додо подластилась перед Монахтиной лисичкой:
— Дорогая моя, совсем из головы вон… У вас такой чудный цвет лица. По секрету: каким кремом вы пользуетесь?
— Только эликсиром, каким пользовалась когда-то королева Мария Антуанетта. Но у меня осталось всего полбаночки…
«Жидюга», — решила Додо, но главное, как и положено женщине, она высказала лишь в конце разговора:
— Как здоровье преосвященного? Все-таки годы его…